Город за рекой - Казак Герман - Страница 36

— А кто же, — поинтересовался хронист, подбрасывая на ладони шлифованный кубик, — приобретет эту громадную кучу продукции? Это куда-нибудь экспортируется? На строительство чего она идет?

— Я человек маленький, — сказал простодушно мастер, — и не осведомлен о назначении и цели этого предприятия. Во все времена из этого возводились пирамиды, но, может быть, это сказка.

— Сегодня это совершенно немыслимо, — возразил Роберт.

— На должности, подобной моей, — заметил мастер производства, — не подобает иметь собственное суждение.

— Вы женаты? — полюбопытствовал Роберт.

— Был женат, — сказал мастер, потирая нос. — И раньше думал, что еще встречусь с ней, но так больше и не увидел ее. Говорят, — прибавил он тихо, — говорят, она тоже работала здесь какое-то время. Но разве можно что узнать.

Он вытащил из кармана куртки потрепанный бумажник, достал из него карточку и протянул Роберту.

— Да, — кивнул Роберт.

— Вообще они отбирают всякое такое, — сказал он, — а я вот сберег. Здесь уж не получишь никакой карточки. — Он бережно упрятал памятную вещь в бумажник.

— Только хорошенько храните, — сказал Роберт.

По лентам транспортеров непрерывно ползли сложенные блоками каменные кубики в штольни транспортного цеха. Было семнадцать больших цехов.

Хронист поблагодарил мастера производства за все разъяснения и пожелал ему всего доброго. Он все еще видел перед собой образы отбывающих трудовую повинность людей, когда карлик привел его к старому залу для приемов, который находился на некотором отдалении от нового фабричного комплекса. Бесперебойно функционирующая образцово отлаженная фабрика произвела на него удручающее впечатление. Он чувствовал себя опустошенным. Карлик указал ему на обветшалую дверь и исчез в щели стены, как крыса.

Не очень обширное помещение, именуемое старым залом для приемов, имело запущенный вид. Наземное строение, которому когда-то принадлежало это подвальное помещение, обрушилось, и на его месте теперь был пустырь. Сверху сквозь проломы в обвалившейся крыше струился потоками свет, и к нему упрямо тянулись стебли бурьяна, буйно разросшегося в кучах щебня. На вьющихся растениях были желтые цветки. Несмотря на свежий воздух, поступавший снаружи, внизу у пола ощущалась сырость, к которой примешивался тепловатый прелый запах.

Катель сидел посреди пустынного помещения на потрескавшейся каменной глыбе, уперев локти в колени и обхватив ладонями голову. Он уныло взглянул на вошедшего Роберта.

— Вот, — сказал художник, — уместно процитировать античного поэта, стих Горация, например, или кого-нибудь еще из древних: "И спят руины, пугая своей тишиной". Что-нибудь в этом роде, наверняка уже когда-нибудь и кем-нибудь говорилось. — Он умолк.

— У меня такое чувство, — сказал Роберт, ища глазами, куда бы присесть, — как будто все, что я пережил здесь под землей, было бесконечным повторением.

Катель усмехнулся.

— Жизнь, — помедлив, сказал он, — есть цепь повторений. Мы это забываем, и потому каждому из нас мир представляется неповторимым, единственным в своем роде, и любое событие — всякий раз новым. — Художник вскочил с места. — Но что с тобой, Линдхоф?

Роберт, зажимая рукой сердце и тяжело дыша, опустился на камень. Слабым голосом он попросил художника, который встревоженно смотрел на него, не придавать значения его минутной слабости. Он, мол, время от времени испытывает, с тех пор как находится в этом городе, жжение и стеснение в груди.

— Это пройдет, — сказал он, вытаскивая из кармана пиджака несколько булочек. — На сей раз это, может быть, только голод, — предположил он.

Он пригласил Кателя перекусить вместе с ним, но тот, поблагодарив, отказался. Художник снова обратился к фрескам на каменных стенах зала. Расплывшиеся во многих местах коричневые пятна сырости позволяли только догадываться о тонах красок и рисунке; отдельные куски давали целостное представление о древней настенной живописи.

— Скажи о своем впечатлении, — попросил архивариус, который вертелся на своем обломке камня, осматривая стены.

— Разрушение, — сказал художник, — с тех пор как я был тут последний раз, идет с поразительной быстротой. Краска откалывается, цвета от сырости и плесени все больше тускнеют, ничего нельзя спасти. Мне уже нечего тут делать. Скоро картины уйдут в небытие, из которого они родились в свое время. — Художник на минуту умолк и обошел вокруг камня, на котором сидел архивариус. Потом остановился прямо против него. — Слова, — продолжал он, — пойми меня правильно, Линдхоф, слова остаются и живут. Поэзия сохраняет свой магический смысл, письменное слово поддерживает традицию человеческого духа дольше всего. Ты знаешь, и Префектура это тоже хорошо знала, когда она учреждала Архив. Не музей, не картинную галерею, не музыкальный институт — Архив, собираний и хранящий слово.

— Но кому это нужно? — спросил наконец архивариус, который все еще ощущал в груди тяжелые удары сердца.

— У тебя своя задача, — возразил Катель. — Впрочем, — заметил он, снова принимаясь расхаживать туда и сюда, — и тот неизвестный мастер, который начертал серию этих картин тысячелетие назад, тоже хотел лишь запечатлеть свое время. Скупые остатки сегодня, королевские краски, обращенные временем в негатив. Византийская школа. Контуры фигур, начертанные на полированной скальной стене. Как безжизненно повисли одежды на фигурах, точно под ними остались одни только скелеты! Во всех картинах рассказаны истории, к примеру изготовление камня, каменных кубиков, как прежде, так и ныне. Смотри, Линдхоф, — и Роберт последовал взглядом за указательным пальцем художника, — смотри, вот создатели модели, вот подносчики, вальцовщики, вот те, кто обжигает, каждый еще в одеянии своей земной профессии! Там — аббат или духовное лицо, здесь — могол со своей свитой, тут рыцарь или сеньор и вассалы, монахи в рясах и мусульмане, которые добывают камень, купцы и ремесленники, которые его обрабатывают, монашенки подают, мещаночки укладывают, горожане и крестьяне, шеффены и принципалы, члены муниципалитета и бюргерши, странствующие подмастерья и дворяне — все включены в один процесс — поднося породу, увозя камень.

Архивариус скользил взглядом по фрескам; он обратил внимание на искусственность движений точно привинченных конечностей, на беспомощное усердие божьей твари, страшно впечатляющую силу выпученных глаз, пестрое разноцветье камзолов и плащей. Над все этим, возвышаясь, как бы во втором ряду стояли надзиратели и надсмотрщики, городские стражи с кнутами, служители с пиками. Схватили преступника, сочли, видимо, что он доставил мало камня. Следующая сцена изображала, как его тащили, истязали, наконец повесили на виселице. Изо рта профессора торчал лист пергамента, на котором, возможно, означен был приговор. По верхнему краю фриза, как бы уже на заднем плане, шел городской пейзаж, изогнутая линия крепостного вала, развалины бастиона и голые фасады — оставалось неясно, то ли они изначально были так нарисованы, то ли сырость и плесень со временем разъели изображение. Но еще можно было различить мосты, на которых теснились толпы людей, пеших и конных, в повозках и каретах, спешивших попасть в город за рекой.

— Все, о чем повествуют эти сюжеты, — спокойно рассказывал Катель, — не аллегория, а изображение бытия, действительности. В этих фигурах запечатлена реальность. В целом сюжет представляет, как ты понимаешь, своего рода хронику.

Роберт поднялся с камня. В этой галерее образов словно бы развертывалась история сотворения смерти. Тут была замурована монашенка в камнях, которые она сама изготовила. Там гнали нищего. Здесь вырывали язык болтуну. Охотились за людьми, полыхали костры. Морские духи воспаряли из затонувших кораблей. Лес знамен над полем битвы. Тут отовсюду выползали страх, голод, нищета. Слепой сидел на корточках, и слезы лились из пустых глазниц. Дозорный на башне трубил в горн, и несметные толпы с простертыми вперед руками низвергались во мрак. Казалось невозможным охватить всю совокупность отдельных судеб. Расплывшееся гнилостное пятно на прелом позеленевшем участке стены приковало к себе взгляд архивариуса. Призрачно выступали на нем очертания необычных голов, окруженных жертвенным сиянием, золото которого со временем превратилось в черноту. В одной из них архивариус как будто все явственнее различал, чем долее он вглядывался, черты Высокого Комиссара. Он вздрогнул.