Предвечный трибунал: убийство Советского Союза - Кофанов Алексей Николаевич - Страница 10

– Так происходило регулярно? – сразу включилась Прокурор.

– Почти каждый раз. Вообще не помню случая, чтоб мне удалось спокойно обдумать материалы.

– Тогда навалилось, не успевали разгребать, – вмешался подсудимый.

Адвокат его сразу поддержал:

– Да, мой клиент получил тяжелое наследство застоя, многие вопросы приходилось решать в авральном порядке!

– Но на пару дней раньше прислать материалы – что, нельзя было? – возразила Прокурор. – Фронт никто не прорывал, Гудериан к Москве не мчался…

Тут мне ее лицо опять показалось удивительно знакомым.

Адвокат посмотрел на Горбачева, мол: «Что скажешь?» Но тот в ответ лишь повел рукой с выражением: «Ну что ж ты? Давай работай! Тебе деньги плачены». Не получив информации, Адвокату пришлось смолчать.

– Я говорил тогда Горбачеву: куда бежим? Давай осмотримся, подождем, перестанем накручивать один вопрос на другой, чтобы иметь возможность их осмыслить, да и силы и средства перестанем разбрасывать! – продолжил свидетель. – Но складывалось впечатление, что именно эта спешка и была самоцелью.

– Может быть, завалив политбюро суетой текучки, генсеку удавалось порой протащить решения, которые при спокойной голове вы бы заблокировали? – подсказала Прокурор.

Рыжков кивнул:

– Возможно. Мы почти всегда голосовали, не успев толком подумать.

– Да нас подкосил экономический кризис! – перебил Горбачев, ибо опять запахло жареным.

Судья отрезал:

– Экономические вопросы мы изучим на отдельном заседании.

– Повторяю: это было тяжелое наследие застоя! – упрямо настаивал Адвокат. – Умысел по завалу делами не доказан!

– Хорошо, хорошо. Обвинение не доказано, – признал Судья. – Нужен анализ конкретных ситуаций, детальная вычитка документов – сейчас все это неосуществимо. Свидетель, продолжайте.

Рыжков подумал немного.

– Добавлю как глава правительства. Нас тогда критиковал кто ни попадя, зачастую безграмотно и расхлыстанно, как на базаре. Пресса пестрела обвинениями в мой адрес и адрес министерств.

– Коля, так писали ж правду! – вставил подсудимый. – Вы ангелы, что ль, были?

– Сейчас не об этом, – отмахнулся Рыжков. – Не станем сейчас валить друг на дружку, кто был хуже! Конечно, проблемы имелись.

– Так что ж вы хотите сказать? – допытывался Адвокат.

– Вот что хочу сказать: безудержно ругали всех. И министров, и генсека, и ЦК, и Верховный Совет…

Горби хмыкнул:

– Чем же ты, Коля, недоволен? Все справедливо. Это гласность.

– Не совсем. Власть хаять мог каждый, но вот наши ответные статьи, с разъяснением причин происходящего, никто не печатал. Так что однобокая какая-то вышла гласность, в одну сторону – лишь на подрыв существующего строя[31].

– Тогда вы об этом заявляли? – спросил Судья.

– Многократно. И на политбюро, и Горбачеву лично.

– Каков итог?

– Ноль. Даже наоборот: критиков власти становилось еще больше. Как дракон в сказке: голову срубаешь – девять новых растут. А нам печататься так и не давали.

Бесспорно, столь осведомленный политик мог рассказать Трибуналу много любопытнейших подробностей. Весь зал настроился слушать его дальше. Наверное, обвинение от начала до конца можно было выстроить лишь на его показаниях – но Адвокат внезапно сообщил:

– Свидетель Рыжков отклоняется.

Публика возмущенно загалдела.

– Мы вызвали его по ошибке, – добавил защитник. – И имеем право отозвать.

– Обвинение не возражает? – для порядка осведомился Судья.

Прокурор ответила:

– На здоровье. Доказательств вины и так хватит.

И свидетель ушел.

А я вспомнил читанную где-то историю о нем.

Однажды вечером в декабре 1985-го генсек позвонил Рыжкову:

– Коля, заходи, разговор есть.

Рыжков, недавно ставший председателем Совмина, послушно отправился на третий этаж кремлевского здания.

Кабинет генсека был подавляюще велик, но мрачен и неудобен. Он тянулся вдоль окон, поскольку от коридора его отделяла несущая стена, и коренная перепланировка оказалась невозможной. Как знать, может, это добавочно подзуживало к перестройке? Не мне, так всем?

Мебель в кабинете стояла новая, итальянская; все отечественное лидера страны раздражало. Красивый темно-вишневый стол с полукруглой тумбой. Два кожаных кресла для гостей, нарочно низенькие – чтоб посетитель взирал на хозяина снизу вверх и проникался своим ничтожеством. Сбоку, ближе к двери – стол заседаний для «ближнего круга»: всего на шесть мест. И то много…

Имелся еще столик в углу, за которым Горбачев любил пить кофе, и небольшой книжный шкаф. Пол застилали дорогие ковры. А потолок был куполообразным, под ним сияли огромные хрустальные люстры[32]. Храм, да и только.

К кабинету примыкала комната отдыха, в которой генсек, по его словам, так никогда и не прилег, даже чувствуя себя неважно. О да. «Все-то ты в трудах, государь, все в трудах… аки пчела».

Рыжков прошел через сумрачную приемную, где сидела сумрачная охрана и личные секретари Горбачева. Оттуда можно было попасть и в «Ореховую» комнату, обшитую панелями этого дерева, где политбюро обычно решало вопросы, – но шеф вызвал лично к себе.

Предсовмина вошел беззвучно, и его не сразу заметили. Он решил на всякий случай воспользоваться этим и разведать обстановку: хоть пару фраз – о чем тут без него?

Горбачев и Лигачев сидели спиной к двери, и генсек втолковывал:

– Плановая экономика – это вчерашний день. Нужно перейти к свободному рынку, он сам себя организует, стихийно.

– Погодите, Михал Сергеич. Как же без планирования?! Да мы все в жизни планируем, без этого никак! Вот вы захотели стать юристом – и составили план: приехать в Москву, поступить в МГУ, окончить… А если б ждали, пока стихийно станете юристом?

– Это демагогия, – отрезал генсек. – Егор, ты что, против перестройки?

– Конечно нет, Михал Сергеич! Однако… меру надо знать. Помните, Ленин говорил: «У нас ужасно много охотников перестраивать на всяческий лад, и от этих перестроек получается такое бедствие, что я большего бедствия в своей жизни и не знал. Не перестраивать, а, наоборот, помочь надо исправить те многочисленные недостатки, которые имеются в советском строе и во всей системе управления, чтобы помочь десяткам и миллионам людей»[33].

Горбачев уважительно покачал головой и языком цокнул:

– Наизусть помнишь? Ну ты молодчик, Егор… Однако ты мне Ильича в нос не суй, тогда ситуация другая была. О, Коля пришел!

Он повернулся к Рыжкову, но вставать не стал, так руку протянул.

– Я что тебя звал-то: пора Гришина менять, засиделся. У тебя мысли есть?

Речь шла о Викторе Гришине, который руководил столичной парторганизацией (то есть всей Москвой) уже почти двадцать лет. Кадр он был старый, брежневский, и годами не юн – короче, в перестройку не вписывался. Это было ясно каждому.

Рыжков осторожно прозондировал почву, вопросом на вопрос:

– Я надеюсь, у вас уже есть предложения?

– Да. Туда нужен крепкий боевой товарищ. Наше мнение с Егором Кузьмичом, что это Ельцин. Твое мнение?

Рыжков кадровых вопросов не трогал, его поглощала экономика – но тут даже он изумился:

– Бориску на царство?!

Впрочем, нет, он сказал иначе:

– Ельцина? Да вы что?! Я считаю, он совершенно не годится.

– Это почему? – с прищуром спросил генсек.

– Москва ведь. Тонкое дело. Тут сосредоточена почти вся элита – и научная, и творческая, к ней подход нужен. А Борис Николаич… как бы выразиться, чтоб не обидеть… дуболом.

– Что ты, Николай, он же строитель! – удивился Лигачев.

Предсовмина возразил:

– По диплому – да. А по характеру – как раз наоборот. Думаю, из Свердловска его тоже зря перевели. Большая власть ему противопоказана.

– Спасибо за мнение, – сухо ответил Горбачев. Стало ясно, что уже все решено. Зачем звали?