Мы еще встретимся, полковник Кребс! - Соколов Борис Вадимович - Страница 37

• Предыдущая
• 37/64
• Следующая

Итак, одни отдыхали, другие трудились, не спали ночами, пытаясь предугадать замыслы врага, сидели в засадах: «Взять живым», – такова была их задача даже тогда, когда в них стреляли, потому что они знали – мертвый ничего не скажет, не поможет приоткрыть еще один кусочек тайны.

В это лето среди отдыхающих в Новом Афоне оказался и Даур Чочуа.

От болтливых администраторов/ стало известно, что ранение он получил в стычке с бандитами недалеко от дома отдыха, и скромный, даже застенчивый Чочуа стал самой популярной личностью. Им интересовался и московский детский писатель, стихи которого знала наизусть вся детвора, и не менее известный врач-гомеопат, профессор, тучный румяный старик с холеной бородой, и молодой, совершенно лысый инженер болезненного вида, всюду появлявшийся с женой, подвижной и очень властной женщиной. Иногда к ним присоединялся и больной туберкулезом композитор, который большей частью сидел в своей комнате и музицировал.

Чочуа терпеливо выслушивал новых добровольных помощников и передавал их сведения в Сухум для проверки.

Часто заходил в дом отдыха и Строгов, живший в нижней гостинице под видом «дикого» отдыхающего. За время своего пребывания в Афоне он приобрел много друзей, продолжал встречаться со стариком Нифонтом и был в курсе всей местной жизни. Наблюдая за настоятелем бывшего монастыря, он замечал, что внешний образ жизни Иосафа не изменился. Связные от него, хотя и реже продолжали уходить на перевал, в Псху. И Строгов, и радист, следивший за работой передатчика, были встревожены тишиной в эфире. Они понимали, что тишина эта временная. Афонский участок был закрыт, но враг где-то радом. И Даур Чочуа, и Николай Строгов, и местные пограничники, и чекисты в Сухуме и Москве знали, что приближается момент развязки, когда надо будет одним ударом вскрыть созревший нарыв. Пока же малейший неверный шаг мог нарушить планомерность и последовательность всей операции. Поди тогда, собери всех снова!

Напряжение достигло предела. Почти все было уже ясно. Вот только Кребс, полковник сэр Кребс, старая хитрая лиса, оставался неуловимым. Теперь это было единственно важной причиной, задерживавшей ликвидацию всей группировки.

Москва все больше и больше интересовалась Жирухиным. Если анкетные дореволюционные данные скупо рассказывали о его жизни, то послеоктябрьский период был известен более полно. Революционная буря бросала его с места на место. В одной из его анкет Бахметьев наткнулся на упоминание о пребывании Жирухина в Ростове-на-Дону. Шел грозный восемнадцатый год. Озлобленные офицерские полки Деникина, подкрепленные кубанскими и донскими, в основном конными, казачьими частями, обильно снабженные и вооруженные Антантой, рвались из хлебных предгорий Кавказа к магистралям. Что же бросило сюда из голодной, военной Москвы этого человека?

Неужели только желание отъесться на обильных казачьих хлебах? Нет, более вероятными были страх и ненависть к новому, в таких муках рождаемому, непонятному миру, отнимавшему у Жирухина не только уже приобретенное благополучие, но и будущее.

За Ростовом следовал Донбасс, потом Киев, где Жирухин задержался на более продолжительное время и даже работал в министерстве промышленности и торговли марионеточного правительства Скоропадского, аристократа и генерал-адьютанта Николая II. Приход к власти Петлюры не отразился на Жирухине. Он остался там же, сменив только хозяина. Осенью девятнадцатого Александр Семенович успел послужить и Деникину. Но наступающие части Красной Армии заняли Киев, и, видимо, не успев убежать за границу, он остался безработным. Двадцатый год застает его уже в Москве, в Высшем Совете Народного Хозяйства, где он работает старшим инженером Главэлектро. Вероятно, в это время окончательно определилось его отношение к молодой республике, потому что в 1923 году ОГПУ арестовало Жирухина за срыв снабжения в Харькове. Но вскоре его освободили, он переехал в Шахты. Потом бросил работу в этом городе и срочно возвратился в Москву. Появился в роли инженера небольшой артели с очень длинным и путанным названием, по которому было трудно определить, что это за организация. Работа, конечно, не для него – просто он пережидал. Прошел год, и по рекомендации Тавокина его направили в Сухуми на строительство новой ГЭС.

Рассматривая фотокарточку Жирухина, Бахметьев видел перед собою немолодого, сутулого, желчного человека с редкой бородкой. Небольшие колючие глаза смотрели неприязненно и настороженно. И биография и лицо были какими-то скользкими. Да! Вовремя пришел запрос от Чиверадзе.

Только убедившись, что операция прошла успешно и опасность заражения ликвидирована, Подзолов вышел из операционной. Проходя по коридору, он увидел ожидавшую жену Шелегия.

– Все хорошо! – сказал он в ответ на устремленный на него взгляд. – Идите домой и не беспокойтесь.

По дороге домой он зашел в комендатуру ГПУ и через несколько минут уже сидел в кабинете Чиверадзе. Коротко рассказав о посещении квартиры Шелегия и о своих подозрениях и заметив улыбку на лице Чиверадзе, Подзолов вопросительно посмотрел на него.

– Вы что же, сомневаетесь в этом?

– Нет, не сомневаюсь, – произнес Иван Александрович. – Просто мне приятно, что вы пришли к нам. Так когда же, по вашему мнению, он ранен?

– Думаю, дней семь-десять назад.

– А пулю вынули?

– Да, вот она.

Подзолов торопливо достал из кармана свернутый лист белой бумаги, развернул его, и Чиверадзе увидел продолговатый, немного сплющенный кусочек металла. Он повертел его в руках и позвонил по телефону.

Через минуту в комнату вошел Дмитренко. Чиверадзе попросил Подзолова снова повторить весь рассказ. Не задавая вопросов и не перебивая рассказчика, они слушали его, переглядывались, и, наконец, Чиверадзе отпустил врача, попросив никому не рассказывать о разговоре.

– Даже своей жене ни слова! – подчеркнул он, зная болтливость докторши.

– Слушай, а не выстрелил ли это Чочуа? – кивнул Чиверадзе на лежавшую на столе пулю, когда Подзолов ушел. – И время совпадает!

– А мы сейчас проверим, – не торопясь ответил Дмитренко. – Пуля от парабеллума. У Даура тоже такие.

Оставшись один, Чиверадзе задумался. Что же, если это подтвердится, круг сужается. Но сколько еще неясного, недоказуемого. Правда, можно арестовать гульрипшского Акопяна, его уличат показания Дробышева и Квициния. Уличат, а в чем? В том, что он приходил в дом Квициния и сообщил Зарандия о человеке с письмом? «Да, приходил, – ответит он. – Сообщил то, что видел. Возьмите этого человека, и он вам подтвердит», – скажет он, зная, что уличить его мы пока не можем, потому что Эмхи в лесу. Вот если бы Минасян был у нас в руках, одно из звеньев было бы закреплено. Или Гумба, этот бородатый абхазский Антонов[5], – в чем конкретно можно его обвинить? В сомнительных связях и разговорах, достаточных для того, чтобы выгнать с работы и отнять партбилет, тогда как он враг, конечно, шпион и должен быть уничтожен. Или Шелегия, Шелия, Майсурадзе, Жирухин и, наконец, Назим Эмир-оглу – предположения, намеки, неясные и туманные показания Дзиапш-ипа. Где банда Эмухвари? Где диверсанты, совершившие поджог чернореченского совхоза? Кто дважды взрывал шурфы в Ткварчелах, этом абхазском Донбассе? На ком лежит кровь убитых в перестрелке с бандой? Чиверадзе закрыл глаза, и перед ним возникло мальчишеское, всегда смеющееся лицо Реваза Миминошвили, самого молодого чекиста во всем Советском Союзе.

Какую короткую жизнь прожил этот юноша, почти ребенок. Окончив школу, по путевке комсомола пришел он в советскую контрразведку. И все стремился туда, где опаснее.

Чиверадзе вспомнил, какими глазами смотрела на сына мать Реваза, провожая его в Сухум. В ее взгляде были и гордость и страх за своего единственного, за свою надежду. Прощаясь, она долго не выпускала руки Ивана Александровича, просила поберечь, сохранить ей сына. А Реваз стоял рядом, дергал ее за локоть. «Ну, мама! Ну, мама!» Как ему хотелось стать взрослым! Думал ли он тогда о близкой смерти? А Тарба, милиционер Тарба, уже немолодой крестьянин Очемчирского района, погибший вместе с Миминошвили?

• Предыдущая
• 37/64
• Следующая