Пора надежд - Сноу Чарльз Перси - Страница 33

• Предыдущая
• 33/97
• Следующая

Отослал я его только в понедельник.

Первая встреча с Шейлой почему-то не запомнилась мне. Зато я отчетливо помню, как впервые увидел ее, когда мы с Джеком шли по Лондонской дороге и Шейла помахала нам из машины рукой. Помню я и то, что, еще ни разу не видев ее, уже знал ее имя. Но воспоминание о той минуте, когда мы с ней впервые заговорили, исчезло безвозвратно, и сколько я ни пытался воскресить его в памяти, мне это так и не удалось.

По-видимому, знакомство наше состоялось летом 1925 года, когда обоим нам было под двадцать лет. Зимой я слышал, что Шейла уехала за границу: по словам одних — чтобы приобрести светский лоск, по словам других — чтобы подправить здоровье. В нашем кружке имя ее больше не упоминалось. Даже Джек забыл о ней и с пафосом коммивояжера убеждал себя и своих слушателей в несравненных прелестях других девушек. Это была первая зима моего «дальнего плавания», когда я, чтобы отогнать сомнения, целые ночи просиживал над учебниками. Дни я проводил в канцелярии, вечера — с Джорджем или в кружке, а ночи — в своей холодной комнате, за рабочим столом, закутав, как средневековый студент, ноги одеялом, чтобы сэкономить несколько шиллингов на топливе. Иногда часа в два или в три ночи, прежде чем лечь в постель, я выходил на улицу, чтобы согреть ходьбой застывшие ноги.

С Шейлой мы познакомились, по-видимому, несколько месяцев спустя, уже летом. Я не помню, когда мы стали называть друг друга по имени. Зато, напрягши память, я отчетливо вспоминаю один свой разговор с Шейлой. Произошел он вскоре после нашего знакомства, вероятно, когда я в первый или во второй раз встречался с ней. Это было лишь несколько банальных фраз: речь шла о том, кому из нас платить по счету.

Мы сидели в одной из кабинок старомодного кафе. Из соседней кабинки доносился стук шашек, передвигаемых по доске: к услугам клиентов на особом столике всегда стояли шахматы и шашки, и посетители, приходившие вечером выпить стакан чая, просиживали здесь по нескольку часов.

Шейла пристально рассматривала меня сквозь облако табачного дыма. Глаза у нее были большие, и она умела смотреть в упор, не мигая. Уголок ее рта слегка подергивался, создавая впечатление затаенной улыбки, на самом же деле это был нервный тик.

— Я сама за себя плачу, — заявила Шейла.

— Ни в коем случае! — ответил я. — Ведь это я пригласил вас сюда.

— Неважно. Все равно. Я заплачу за себя.

Я возражал, но не очень уверенно, не зная, можно ли настаивать.

— Послушайте, у меня ведь есть деньги. А вам они нужнее, чем мне.

Мы смотрели друг на друга через столик.

— Вы живете в городе, а я — в пригороде, совсем недалеко, — Шейла говорила громко, быть может, даже резковато. — И нам хочется видеть друг друга, не так ли?

— Разумеется, — с внезапно вспыхнувшей радостью согласился я.

— Так вот, мы можем встречаться лишь при условии, что я буду платить за себя. Вообще-то я бы не возражала, если б вы платили, но вам это не по средствам, правда?

— Ничего, такой расход я как-нибудь выдержу.

— Нет, не выдержите. И вы отлично знаете, что не выдержите. А у меня деньги есть.

Я не знал, как быть. Ни один из нас не хотел уступить другому Но к этому времени я уже был увлечен ею.

— Если вы не разрешите мне платить за себя, я больше не приду — заявила Шейла. И добавила: — Я так хочу!

Доведись мне встретить ее в более зрелом возрасте и заговори она со мной так, как тогда, я, пожалуй, задумался бы над тем, что это — проявление своеволия или какая-то непонятная доброта. Но в тот день, расставшись с нею, я думал лишь о том, что влюбился. Никакие другие мысли не шли мне на ум.

Да я признался себе, что влюблен. Это было так не похоже на то что я представлял себе раньше! Читая Донна и слушая Джека Коутери, этого веселого ловеласа, я по неопытности соглашался с их утверждениями о том, что в основе любви таится чувственное желание и что главное — это постель. Однако теперь, когда я влюбился, все выглядело иначе. Я словно парил на крыльях и даже на прохожих смотрел с непередаваемой нежностью. Вглядываясь в лица юношей и девушек, парочками прогуливающихся по улицам в лучах заходящего солнца, я стал замечать румянец на щеках девушек, улавливал малейшие оттенки в выражении их лиц, словно зрение мое вдруг неизмеримо обострилось. На следующее утро, когда я сел пить чай, мне показалось, что я впервые вижу пар, поднимающийся над чашкой, словно я только что родился и мои чувства и восприятия не успели еще, утратить свежесть и притупиться. Любовь, жившая в моем сердце, придавала всему чувственную окраску. Но в моих мыслях о девушке, внушившей мне любовь, первое время не было ничего чувственного. Она даже не снилась мне, как другие знакомые.

Этот первый период любви принес мне неописуемое наслаждение; и, вкушая его, я не переставал удивляться тому, насколько ложно представлял себе любовь, хотя так много размышлял о ней. Я удивлялся тому, что думаю о Шейле как-то отвлеченно, удивлялся, что образ ее не вызывает у меня того чувственного волнения, какое вызывали раньше другие девушки.

Не вызывало у меня таких эмоций и ее лицо. Я уже привык приглядываться к наружности людей, с которыми судьба меня сталкивала, и мог бы описать форму носа, овал лица и кожу Шейлы так, как бы, скажем, описал внешность Мэрион, Джорджа или Джека. Я бы сказал, что у нее тонкий, красивый нос и огромные серые глаза — отнюдь не печальные, хотя обычно большие глаза бывают печальными, как у лемура, а искрящиеся холодным светом. Передние зубы у нее слегка выдавались вперед и часто покоились на нижней губе; волосы были белокурые, а кожа гладкая, бледная и очень тонкая, — морщины рано прорезают такую кожу, и на лице Шейлы уже сейчас, хотя ей не было еще и двадцати, виднелись намеки будущих морщинок. Высокая, сильная, стройная, она всегда держалась надменно, слегка откинув назад голову.

Да, я мог бы описать ее, как любого из моих знакомых, но внутренне я смотрел на нее совсем иными глазами, чем на других. Она казалась мне изумительно красивой, причем не только мне одному. Правда, мало кто из моих друзей долго восхищался ею и почти никто не чувствовал себя с нею просто и естественно, но даже Джордж признавал, что она «красивая самка», и девушки в нашем кружке не отрицали, что она хорошенькая. Они критиковали ее лицо, скептически отзывались о ее фигуре — и притом вполне справедливо, но не могли не признать, что она одарена красотой. В ту пору я считал красоту великим даром природы, как считала и Шейла, гордившаяся своей внешностью. И мы оба не поверили бы, что настанет день, когда она будет проклинать свою красоту и умышленно, злобно пренебрегать ею.

Мне она казалась особенно красивой. Такой я видел и представлял ее себе в порыве первой восторженной влюбленности. Я не мог смотреть на нее так, как смотрел потом, когда любовь наша окрепла и мне уже нравилось в ней все — даже недостатки, даже выдающиеся вперед зубы и нервный тик, похожий на затаенную улыбку. Просто она казалась мне прекрасной, и я был полон любви к ней.

Меня не смущало, что в компании — я подметил это, но не придал значения — она держалась натянуто и была молчалива; лицо у нее в таких случаях бледнело, а нервный тик кривил губы в улыбку, создававшую впечатление, что Шейла над чем-то смеется в душе.

Когда Джек Коутери впервые увидел нас вдвоем, Шейла была в хорошем настроении и смеялась. Потом Джек поздравил меня.

— Дела у тебя, кажется, неплохо идут, — добродушно заметил он.

Он радовался, что наконец-то и я попал в сети любви. Он радовался, видя, что и я не чужд его слабостей, ибо до сих пор иной раз завидовал моему безмятежному существованию. Но особенно его радовало то, что я счастлив: подобно всем чувственным людям он искренне жалел тех, кто по глупости упускал случай развлечься.

• Предыдущая
• 33/97
• Следующая