Разрыв шаблона - Соловьев Владимир Рудольфович - Страница 32

Читая работу Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» – уже в зрелом возрасте, когда нет никакой необходимости сдавать по ней экзамен, – вдруг понимаешь, что на самом деле никакой особой критики там нет. А есть просто спокойное и ясное объяснение – с кем вы, на каких вы позициях. Потому что когда все в конечном итоге приходит к основе основ, то дальше спор бессмысленен. Ну, бессмысленно спорить материалисту и идеалисту. Они не смогут понять друга. Тут уже все упирается в вопрос веры.

Конечно, каждый верующий человек говорит, что его вера базируется на некоем сакральном знании. Атеисты могут возражать, однако это уже предмет глубокой философской дискуссии. На самом деле политика традиционно строилась на ценностном ряде. И в конечном итоге любые договоренности опирались на этот ценностный ряд. Потому что если нет фундаментального общего понимания, о чем мы говорим, то любые договоренности теряют всяческий смысл. Я говорю о демократии, и вы говорите о демократии. Но если каждый из нас понимает под этим словом что-то свое, вряд ли мы договоримся. Как было в советские времена, когда мы были уверены, что у нас самое демократичное государство. При этом считали, что только у нас самые свободные СМИ. И было гениальное определение – потому что в Советском Союзе СМИ свободны от частного капитала. Правда? Правда. Становятся ли от этого СМИ свободными? Большой вопрос.

Точно так же нам всегда казалось, что есть некие незыблемые ценности, основополагающие для каждого человека. И даже в сложное советское время – сложное, потому что необходимо было каким-то образом сочетать традиционную для русского человека идеологию и коммунистическую доктрину – и то удавалось выстроить такую прихотливую конструкцию, в которой христианские ценности в конечном итоге трансформировались в ценности строителя коммунизма. Они же у нас проистекали не то чтобы из Писания, но в общем из гуманистических традиций русской классической литературы.

Назвать-то можно как угодно. Иногда мне это напоминает классический еврейский анекдот: еврей приходит в ресторан и видит за соседним столиком человека, который ест потрясающе вкусно, причмокивая, наслаждаясь, жареную свинину. Еврей говорит официанту: «Принесите мне, пожалуйста, эту рыбу». Официант говорит: «Прошу прощения, но это не рыба, это свинина!» «Боже мой, – восклицает еврей, – я же вас не спрашивал, как ее зовут!» Вот так и здесь – нам была дана определенная доктрина, и важно было не спрашивать, как ее зовут. Суть ее, по большому счету, была более чем христианской, хотя так и не называлась.

Поэтому принципиальный слом в русском сознании не наступал. От традиционных для нас православных идей и некоего православного мира мы перешли к теме социалистической общности. По-прежнему личные интересы были для нас менее значимы, чем общественные, по-прежнему на миру и смерть была красна, по-прежнему мы понимали, что надо любить семью и родину. В какие-то моменты времени приоритеты, конечно, сдвигались, но суть оставалась той же. Мы гордились своей страной. И в том или ином виде заповеди всегда присутствовали – в первую очередь «не убий» и «не укради». Хотя, конечно, с «не укради» – отдельная тема. Да и с «не убий» существовали некоторые сложности, но по крайней мере было ясно, что эта функция четко перекладывалась на государство – оно имело право убивать. Мы не почитали день субботний, но точно почитали день воскресный, особенно когда он появился.

Однако в XXI веке многое изменилось – и не в лучшую сторону.

Вот что интересно: нам казалось, что, раз человеческая цивилизация движется вперед и вверх по пути технического прогресса, это значит, что и морально-этически она изменяется только в позитивном направлении. Что человек должен становиться все лучше и лучше, чище и чище – ну не то чтобы ростом выше и шире в плечах, но взгляд у него должен быть пронзительный и осознанный. При этом понять, с чего вдруг мы так решили, абсолютно невозможно. Конечно, это дикое заблуждение. Я бы сказал, глупейшее по своей природе.

Потому что те же самые завывания о новом веке и развитии цивилизации звучали и в начале XX века. То же ощущение: мол, сейчас, когда человек подчинил себе машины, когда он использует силу пара и электричества, проникает в глубь материи и освобожден от средневековых предрассудков, когда мы создаем новое, начиная от прорывов в медицине и заканчивая искусством, уж теперь-то!..

И чем это закончилось?

Закончилось ужасом Первой мировой войны, когда венец природы оказался не более чем пушечным мясом. И выяснилось, что единственное, чего добилась цивилизация – это того, что люди научились находить оправдание для массовых убийств себе подобных, при котором даже перестают их рассматривать как индивидуальностей. Что, к слову, отличает этот подход от подхода недоброй памяти инквизиции. Инквизиция, мучая тебя, хотя бы делала вид, что спасает твою душу. А тут? Когда немцы использовали всю мощь химической науки, чтобы уничтожить отравляющими веществами армию противника во время наступления под Ипром, – о чем тут говорить? Их что, волновала судьба каждого отдельного солдата, его переживания, его отношения с Богом? Да ничего подобного. Интересовала статистика: сколько уже наконец их погибнет. Чем больше, тем лучше.

Поэтому наивное ожидание, что с прогрессом человек становится лучше, оставлю философам. Пока могу сказать только одно: с прогрессом человек научается уничтожать себе подобных все эффективнее. Если это и есть критерий улучшения человеческой души, то да, бесспорно, результат очевиден.

Но вместе с этим нам всегда продолжало казаться, что время от времени вдруг да происходят такие глобальные изменения человеческой природы, когда она, природа, словно прозревает. Смотрит человек на себя со стороны и говорит: «Батюшки, эпоха Возрождения! Как я прекрасен!» И тут же возникает Леонардо и все прочие великие художники, и спустя века мы говорим: «Боже мой, какой был расцвет!»

Или вдруг во Франции появляются просветители, энциклопедисты, и сегодня мы с придыханием, получая удовольствие от раскатывания гласных и согласных во рту, перечисляем, грассируя: «О, Монтескьё… о, Робеспьер… о, Дантон…» – смешивая и убийц, и философов, и революционеров. Мы со слезами умиления вытягиваемся в струнку и вспоминаем «Марсельезу» – песню, сочиненную за ночь, – и рассказываем друг другу трогательные истории.

А что такого трогательного-то было? Ну да, конечно, l’égalité, fraternité и все такое прочее. Свобода, равенство, братство. Понимаю. Только к чему это привело? К отрубленным головам, большой крови, гигантской войне в Европе и миллионам погибших. А чем закончилось? Венским конгрессом и восстановлением монархии. Троны, конечно, пошатались, но быстро вернулись в исходное положение. Что было очевидно, потому что тот самый воспитанный революционерами Наполеон, придя к власти, начал с уничтожения книг собственного авторства, содержащих более чем радикальные воззрения, и не поленился короноваться.

Первая мировая война сломала традиционное мироустройство. Вышла из тени Америка, и показалось, что вот, смотрите – слом морали. Вот у нас есть две доктрины – диктаторская и демократическая. Ценности христианские после Первой мировой войны отступили куда-то на второй план и оказались практически низвержены. Не будем отрицать, что и сам Ватикан сделал все возможное, чтобы себя дискредитировать – по крайней мере в глазах итальянцев. Сложнейшая история воссоединения Италии и ее борьбы за независимость привела к тому, что Ватикан ограбили. Поэтому на протяжении многих лет Папа Римский каждое воскресенье проклинал итальянское государство. Вряд ли это способствовало повышению морали; и хотя позже Муссолини с Ватиканом замирился, но, как говорится, осадочек остался.

XX век отмечен расцветом богоборческих направлений, которые тем не менее вбирали в себя некие элементы христианства. Что интересно, каждый раз, когда речь шла о богоборчестве, тут же проявлялись разнообразные свободы, и среди флагманов, локомотивов этих свобод были именно свободы сексуальные. Об этом не принято говорить, не принято рассуждать. Но историки знают, что даже национал-социализм Гитлера зарождался не просто в пивнушках, а в гей-клубах. Конечно, в большей степени гомосексуальная тема относится к истории Эрнста Рёма, нежели самого Гитлера, но из песни слов не выкинешь.