Обратной дороги нет (cборник) - Карпов Владимир Васильевич - Страница 33

• Предыдущая
• 33/102
• Следующая

Удача никогда не приходит одна. К полудню поднялся ветер. Небо заволокло тучами, повалил снег. Идти было невозможно.

Пурга продолжалась два дня. Мы отсиживались под занесённым снегом брезентом. Наконец мои глаза могли отдохнуть.

Риттер снова затих. Появление наших самолётов было для него неожиданным ударом. Он был уверен, что на Восточном фронте всё кончено. Лейтенант часами лежал без движения, молча принимал свою долю скудного пайка. По-моему, за два дня он не произнёс ни слова.

На третий день ветер стих, выглянуло солнце. Я вылез из-под брезента. И понял, что снежная слепота прошла. Я снова мог смотреть на этот белый, сверкающий мир.

Прежде всего надо было определиться. Я плохо представлял, где мы сейчас находимся.

В полдень взял высоту солнца. Когда подсчитал широту, то не поверил своим глазам — получалось, что за последние дни мы прошли на север больше семидесяти километров. Этого не могло быть. В лучшем случае мы делали по шесть-восемь километров в сутки. А последние три дня вообще не трогались с места. Я ещё раз взял высоту, проверил вычисления. Результат получился тот же. Я ничего не понимал. У меня даже мелькнула мысль посоветоваться с Риттером. Интересно, как бы он отнёсся к моей просьбе проверить вычисления. Я внимательно осмотрел секстант. Все линзы и зеркала были на месте. В зимовье я проверял по сигналам радиовремени хронометр Дигирнеса, он шёл очень точно и не мог дать такой большой ошибки. В недоумении я вернулся к месту нашей стоянки. За три дня сани скрылись под огромным сугробом. Я начал разбрасывать снег и вдруг остановился, поражённый неожиданной догадкой: сани были развёрнуты боком к ветру — ровный снежный вал лёг на них с подветренной стороны. Ветер не менялся, все эти дни он устойчиво и сильно дул с юга. А лёд вместе с нами дрейфовал на север. Нас подвинуло на добрых сорок километров к цели. Это был неожиданный подарок! Я ничего не сказал Риттеру, но, глядя на его хмурое лицо, подумал, что он, верно, сам догадался об этом. Пятнадцатилетний полярный опыт чего-нибудь стоил. Мне показалось, что он совсем упал духом. А я на радостях приготовил роскошный завтрак: суп из консервов, такой, что в котелке стояла ложка, и какао — его у нас было совсем немного, и пришлось израсходовать последнюю заварку. После завтрака подсчитал продукты. Оставалось всего двадцать банок консервов. Я решил с завтрашнего дня ещё урезать пайки. Риттер угрюмо подчинился, когда я предложил ему снова тронуться в путь. Он сильно сдал за последние дни. Зарос жесткой рыжей щетиной, глаза запали, прямая спина согнулась.

Кроме торосов, на нашем пути появились разводья. Не знаю, что лучше или, вернее, хуже. Мы долго топчемся на одном месте, отыскивая, где можно обойти трещину. Кружим, уходим в сторону, возвращаемся назад. Временами я даже не знаю, продвигаемся ли мы на север или идём на юг.

Хорошо, когда попадается широкая, свободная ото льда полынья. Через неё мы переправляемся вплавь. Нарты тогда ставим поперёк на носу лодки, а сами устраиваемся на корме. Риттер гребёт вместе со мной — иначе мы оба окажемся в ледяной воде. Это самые Приятные минуты путешествия. Отдыхают ноги, лямка не давит грудь.

Но широкие полыньи редки. Чаще попадаются мелкие трещины. От Риттера помощь невелика, и к вечеру я совершенно выбиваюсь из сил. По утрам отчаянная слабость. Плохо слушаются ноги. Проходит почти полчаса, пока я «расхожусь». Риттер, кажется, чувствует себя немногим лучше. По вечерам он с тревогой осматривает свои распухшие ступни.

Мы остановились на ночлег у огромной полыньи. До противоположной кромки было не меньше километра.

Я приготовил с вечера лодку, но наутро ветер нагнал в полынью битый лёд и снег. Нечего было и думать пробиться через это месиво. К востоку полынья как будто сужалась. Мы впряглись в сани и двинулись вдоль кромки льда.

Риттер поминутно бросал взгляды в сторону полыньи. Наконец он остановился и протянул руку.

— Видите? Нет, правее.

Я вгляделся. Посреди полыньи мелькали чёрные блестящие пятна.

— Тюлени, — сказал Риттер. — Морские зайцы. Русские называют их лахтаками.

Это были крупные, метра полтора-два в длину звери, покрытые тёмно-бурой со светлыми пятнами шерстью. Мы с Риттером переглянулись.

— Отсюда из пистолета не достать, — сказал я.

— Можно подозвать.

— Подозвать?

— Да. Как собак. Они очень любопытны.

Мы оттащили в сторону сани, а сами укрылись за нагромождением льда у самой полыньи. Риттер снял рукавицы, приложил руки ко рту и засвистел прерывисто и однотонно.

Поначалу тюлени не обращали на свист никакого внимания. Риттер перевёл дыхание и засвистел громче. Один из тюленей, видимо самый любопытный, высунул из воды голову и медленно поплыл к нам.

Я вынул парабеллум. При одной мысли о куске свежего жареного мяса у меня сводило судорогой желудок. Последний раз я ел бифштекс на «Олафе». У Риттера на похудевшей шее двигался острый кадык. Тюлень в самом деле, как собака, плыл на свист. Уже была отчётливо видна круглая усатая голова, черные блестящие точечки глаз.

— Бейте в грудь, — торопливо сказал Риттер. — Как только выползет на лёд, сразу бейте, а то уйдёт.

Ветер затих, и лахтак не чувствовал нашего запаха. Он задержался немного у кромки льда, потом навалился передними лапами и выполз из воды, поводя усатой головой.

— Берите ниже, — прошептал Риттер. — Он бьёт с превышением.

Ему лучше знать. Я взял ниже. На тёмной шкуре отчётливо выделялось светлое пятно. Нажал спуск. Лахтак вздрогнул. Я выстрелил ещё. Тёмная туша, вскинувшись, подалась назад. Молодой, намёрзший за ночь лёд проломился. Тюлень ушёл в воду.

Риттер выскочил из укрытия. Я бросился за ним. Туша лахтака плавала у края льда, подымавшегося больше чем на метр над водой.

— Держите! — крикнул Риттер и почти сполз в воду.

Я крепко держал его за ноги. Лейтенант, дотянувшись до тюленя, поймал его за задний ласт, подтянул к себе. Лахтак был слишком тяжёл, мокрый ласт выскальзывал из рук. Риттер ещё больше подался вперёд. Он повис над водой. Тюлень никак не давался в руки. Изловчившись, Риттер вцепился в ласт зубами. Я потянул лейтенанта к себе. Постепенно туша тюленя показалась над водой. Риттер обхватил её руками. Ещё усилие, и тюлень оказался на крепком льду.

Мы с жадностью едим куски горячего полусырого мяса. Мясо тёмное и мягкое, сильно пахнет рыбой. Но мне оно кажется восхитительным. Риттер разделал тушу лахтака, как заправский мясник. Рядом сохнет распластанная шкура. Бесцветный жир отлично горит в алюминиевой миске. Теперь мы на несколько дней обеспечены топливом. Это как нельзя более кстати, так как керосин на исходе. Внутренности мы щедро отдали кружащим вокруг чайкам.

Аппетит у нас необыкновенный. Мы уже съели по полному котелку похлёбки и сейчас варим ещё. Риттер старательно высасывает из кости мозг. Я не могу дождаться, пока сварится мясо, и принимаюсь за печень. Тёмную нежную печень лахтака Риттер точно разделил пополам между нами. Мелькнуло полузабытое воспоминание детства. Какой-то чудак врач находил у меня малокровие, и по утрам мне давали сырую провёрнутую печёнку с солью и перцем. Это была страшная гадость, но я на всю жизнь запомнил, что в печени «все витамины». С наслаждением ем ломтики сырой, едва подсоленной печени морского зайца. Впервые после ухода с зимовья ем досыта.

Риттер не без сожаления отбрасывает кость. Мозг в самом деле очень нежный и вкусный.

— Лучший деликатес, — говорит Риттер, принимаясь за следующую кость.

— Печень тоже не дурна…

Риттер кивает.

— В тридцать шестом году на зимовке наш повар делал потрясающее жаркое из маринованных ластов.

Риттер мечтательно причмокивает. Вид у него диковатый. Закопчённое, выпачканное жиром лицо. Жёсткая грязно-рыжая борода. «Рыжий красного спросил…»

• Предыдущая
• 33/102
• Следующая