Повести рассказы. Стихотворения. Поэмы. Драмы - Коцюбинский Михаил Михайлович - Страница 44

В театре должно было идти что-то интересное, туда шли люди. Веселые, оживленные, с жужжаньем, словно рои летели в улей. Нагло смеялся холодный свет, и хлопали двери. Всюду плыли сани, дышали лошади со свистом и храпом и осыпали снегом. «Вам билет?» – «Вот…» – и я среди роя. Чье-то боа щекочет щеки… теплый запах духов… холодный, быстрый взгляд… картавое: pardon! Перед глазами серая шинель, а сзади кто-то дышит в затылок… Почему все эти мелочи врезались в мозг? Почему в него, как колючки, впились эти воспоминания, а самое главное – конец, начало и середину сразу как будто поглотила память. Я помню только, что задрожал. Потому что вышел из меня гнетущий профиль… восковой профиль и стал неподалеку. Гладил бороду и прятал за спину кулак. И я услышал его голос. И теперь этот голос, липкий, тягучий, живет в моих ушах, опутал мозг… Стрелял ли я? Ни одного звука. Гробовая тишина. Крыльями поднялись нависшие брови, вышли из орбит печальные глаза, покорные, встревоженные, как у щенка, и стали тенью… Великий гнев, живший во мне, вырвался наружу для своего дела. А в опустевшую грудь мигом ворвался холодный ветер, в самую жгучую рану… Только на мгновение. Потом ничего. Не знаю, что было… минута или вечность…

…Моя щека была прижата к холодному полу, перед глазами я видел сапог, большой, мокрый, а на мне лежала тяжесть – колени, руки, так, что дух захватывало… Сразу раздался шум, крик… бежали по лестнице, хлопали двери, и что-то пищало тонко, как муха… Потом – мороз, свежий воздух, и всюду люди, любопытные, посторонние, чужие мне люди. Не люди, а куклы из игрушечного магазина… Потом?

Потом – волчья нора, и в ней мы оба: я и моя смерть… Что же, дожидайся, подстерегай меня кровавым глазом… оттуда, из черных углов… Ты заслужила себе награду.

Что? уже идут? и ты встаешь с ними… из черных углов? Надо быть спокойным… спокойным надо быть… Таким спокойным, чтобы сердце сделалось сталью, чтобы гордость сковала голову, чтобы вздрогнуло даже серое утро и ужас испепелил сердца палачей…

Я ухожу без сожаления – так было нужно.

Как прекрасна моя дорога… последний короткий путь… прекрасное утро, белое, мглистое, как погребальный саван… Бряк… за плечами бряцают ружья, и люди, несущие их, топчут ногами свои серые взгляды… Уже? Так близко?… Свершилось. Не нужно… я сам… чтобы видели глаза… И свой последний вздох… Мама! Ты ли это в сугробах… плывешь в сугробах, как серая тень страдания, чтобы принять в теплые руки последнее дыхание… вздох, отданный другим, а не тебе? Не слушай, мама, и не смотри…

«Пли!»

«Пли»? Это мне показалось? Я еще жив? Щупаю стены…* да, стены, твердые, холодные… и вижу ноги свои в башмаках… могу двинуться, встать, полной грудью вдохнуть воздух…

Окно высоко? Высоко… А сделать подкоп? Что, невозможно?

А может быть?…

‹Февраль 1907 г.›

Посвящаю Копопивским полям

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Моя усталость.

Поля в июне.

Солнце.

Три белые овчарки.

Кукушка.

Ж а в о р о и к и.

Железная рука города.

Человеческое горе.

Осталось лишь упаковаться… Это было одно из тех бесчисленных «нужно», которые так утомили меня и лишали сна. Не важно, значительное это «нужно» или ничтожное – существенно то, что оно всякий раз требует к себе внимания, что уже не я им, а оно мною владеет. Фактически становишься рабом этого многоголового чудовища. Хотя бы на время избавиться от него, забыться, отдохнуть. Я устал.

Ведь жизнь безостановочно и неумолимо идет на меня, как волна на берег. Не только моя собственная, но и чужая. А в конце концов – разве я знаю, где кончается моя жизнь и начинается чужая? Я чувствую, как чужое бытие входит в мое, словно воздух в окна и двери, словно воды притоков в реку. Я не могу разминуться с человеком. Я не могу быть одиноким. Признаюсь,- искренне завидую планетам: у них свои орбиты и ничто не становится на их пути. В то время как на своем я постоянно встречаю человека.

Да, ты становишься на моем пути и считаешь, что имеешь па меня право. Ты повсюду. Это ты одел землю в камень и железо, это ты из окон зданий – тысячи черных ртов – вечно дышишь смрадом. Ты ранишь священную тишину земли скрежетом фабрик, грохотом колес, грязнишь воздух дымом и пылью, воешь от боли, радости, злости. Как зверь. Повсюду я встречаю твой взгляд; глаза твои, любопытные, жадные, вонзаются в меня, и сам ты, во всем разнообразии своих цветов и форм, застреваешь в моем зрачке. Я не могу разминуться с тобой… я не могу быть одиноким… Ты не только идешь рядом со мной, ты влезаешь в меня, в нутро. Ты бросаешь в мое сердце, как в собственный тайник, свои страдания и свои боли, разбитые надежды и свое отчаяние. Свою жестокость и звериные инстинкты. Весь ужас, всю грязь своего существования. Какое тебе дело до того, что ты меня терзаешь? Ты хочешь быть моим повелителем, хочешь овладеть мною… моими руками, моим разумом, моей волей и моим сердцем… Ты хочешь высосать меня, всю мою кровь, как некий вампир. И ты это делаешь. Я живу не так, как хочу, а так, как говоришь мне ты своими бесчисленными «нужно», бесконечными «должен».

Я устал.

Меня утомили люди. Мне опротивело быть постоялым двором, где вечно толкутся эти создания, кричат, сердятся и сорят. Распахнуть окна! Проветрить помещение! Выкинуть вместе с мусором и тех, кто сорит. Пусть войдут в дом чистота и спокойствие.

Кто даст мне радость одиночества?

Смерть? Сон?

Как я ждал их порою!

А когда являлся этот прекрасный брат смерти и уводил меня к себе, люди и там подстерегали меня. Они сплетали свое существование с моим в один причудливый узор, старались наполнить мои уши и мое сердце тем, чем сами были полны… Слушай-ка, слушай! Ты и здесь несешь ко мне свои страдания? Свою мерзость? Мое сердце не может больше вместить. Оно полно до краев. Дай мне покой…

Так бывало по ночам.

А днем я содрогался, если чувствовал за спиной тень человека, и с отвращением слушал ревущие потоки человеческой жизни, мчавшиеся мне навстречу, как дикие лошади, изо всех городских улиц.

Поезд летел, полный человеческого гама. Казалось, город протягивает в поле за мной свою железную руку и не отпускает. Меня раздражала трепетавшая во мне неуверенность: разожмет ли рука свои железные пальцы, отпустит ли меня? Неужели я убегу от этого вопля и войду в безлюдье зеленых просторов?-

Они сомкнутся за мной и тщетно будут лязгать суставы железной руки? И будет кругом и во мне тишина?

А когда все это произошло так просто и так незаметно, я не почувствовал тишины: ее заглушали чужие голоса и слова, мелкие и ненужные, как щепки и солома в вешних потоках…

…одна почтенная дама пятнадцать лет страдала болезнью сердца… трах-тарах-тах… трах… тарах-тах… дивизия наша стояла тогда… Трах-тарах-тах… Вы куда едете?… Прошу билеты… трах-тарах-тах… трах-тарах-тах…

Какой-то зеленый хаос бушевал вокруг меня и хватал бричку за все колеса, а неба здесь было так много, что глаза тонули в нем, словно в море, ища, на чем бы задержаться. И были беспомощны.

Наконец мы у себя. Белые стены дома возвращают мне сознание. Как только бричка вкатилась в широкий зеленый двор, закуковала кукушка. Тогда я вдруг ощутил великую тишину. Она заполняла весь двор, таилась в деревьях, залегала в глубоких голубых просторах. Так было тихо, что мне стало стыдно биения собственного сердца.

Десять черных комнат, налитых мраком по самые края, обступают мою комнату. Я закрываю двери, точно боюсь, что свет лампы вытечет весь сквозь щели. Вот я и один. Вокруг ни души. Тихо и безлюдно, и все-таки я что-то там чувствую, за стеной. Оно мне мешает. Что там?

Я чувствую твердость и формы погруженной на дно черного мрака мебели и скрип половиц под ее тяжестью. Ну, что же, стой себе на месте, отдыхай спокойно. Я не хочу о тебе думать. Я лучше лягу. Потушу лампу и сам утону в черном мраке. Может быть, и я превращусь в неодушевленный, ничего не чувствующий предмет, в «ничто». Так хорошо быть «ничем», безгласным, ненарушимым покоем. Однако там, за стеной, что-то есть. Я знаю, если войти внезапно в темные комнаты и чиркнуть спичкой, все бы сразу бросилось на свои места – стулья, кушетки, окна и даже карнизы. Почем знать, не удалось ли бы моему взору уловить образы людей, бледные, неясные, как на гобеленах, всех тех, кто оставил свои отражения в зеркалах, свои голоса в щелях и закоулках, формы – в мягких волосяных матрасах, а тени – по стенам. Кто знает, что делается там, где человеку не дано видеть…