Великосветский свидетель - Ракитин Алексей Иванович - Страница 47

• Предыдущая
• 47/48
• Следующая

Дело приняло необратимый характер.

Через два дня в комнату, служившую Шумилову кабинетом, заглянула госпожа Раухвельд, домохозяйка. Вид она приняла самый что ни на есть заговорщический.

— К вам пришли господин, — она подала визитку, — и дама.

Визитка принадлежала Константину Хартулари. Шумилов выскочил в длинный, изгибавшийся буквой «Г» коридор и за поворотом, возле входной двери, увидел Жюжеван и адвоката. Они улыбались.

— Незваный гость хуже татарина! — засмеялся Хартулари. — Надеюсь, мы опровергли эту пословицу.

— Поскольку Вы здесь, я не спрашиваю, чем закончился суд, — ответил Шумилов.

Он представил домохозяйке своих гостей и они все вчетвером расположились в большой гостиной. Хартулари извлек из принесенной корзинки пару шампанского и лукошко с клубникой. Раухвельд быстро накрыла стол с самоваром и сдобой.

— У Мари начинается напряженная светская жизнь, ее график расписан на месяц вперед, все ее желают видеть, все хотят узнать, что же такого загадочного произошло на закрытом заседании, — со смехом заговорил Хартулари.

— Да-да, по освобождении мне прямо в зале суда стали дарить цветы, — закивала Жюжеван, — какой-то господин порывался немедля везти меня кататься в своей карете, а другой предложил выйти в залив на зафрахтованном пароходе. Я не ожидала, что за три дня стала такой популярной персоной.

Они пили шампанское и веселились. Более весомого повода для веселья, чем освобождение в зале суда, и придумать невозможно.

— Расскажите, что случилось после того, как меня удалил Шидловский? — попросил Алексей Иванович.

— Я признаюсь, думал, что Шидловский умнее, — начал Хартулари, — во время переговоров судья предложил ему отозвать обвинение. В этом случае суд бы закончился уже на второй день. Но Шидловский уперся. Он не мог сказать ничего разумного, он просто трясся и твердил, что не допустит оправдания Жюжеван. Поэтому получилось еще хуже для него же самого. Кони после перерыва опять вызвал на свидетельское место полковника Прознанского и теперь уже сам допросил его. Полковник признался, что придумал вопросы, которые прокурор задавал на допросах прислуге, то есть горничной Матрене Яковлевой и няне Алевтине Радионовой, и отрепетировал с ними ответы. Всем присутствующим окончательно стало ясно, что свидетельства этих маленьких, зависимых от Прознанских людей никак не могут претендовать на истинность. Они просто вызубрили то, что он них требовал полковник.

— Если бы полковник был человеком чести, он бы, наверное, застрелился прямо в зале суда, — сказала Жюжеван.

— Не будем говорить в таком тоне, — примирительно сказал Хартулари, — второго трупа не хватало нам в этом деле! Но позорище, конечно, было великим. По большому счету, Дмитрия Павловича Прознанского следовало судить.

— Полковник был страшен, — добавила Жюжеван, — он багровел, сверлил глазами судью, у него же сабля на боку висела, я боялась, он зарубит Кони!

— После допроса полковника судья еще раз подозвал нас к себе и вторично предложил Шидловскому отказаться от обвинения, — продолжил рассказ адвокат, — но тот как рогом уперся. Кони дал ему время подумать до следующего утра и закрыл заседание. Поэтому Мари провела в тюремной камере лишнюю ночь. На следующий день — уже в открытом режиме — последовало оглашение графологической экспертизы, долгое беспросветное мудрствование по этому вопросу. Шидловский клянчил у графолога утверждения о полной идентичности почерка Жюжеван с почерком анонимки, но так ничего и не добился. Я даже не стал допрашивать графолога: не о чем было спорить. После обеда заслушали заключительные речи обвинения и защиты.

— Вы знаете, как перевернулся Шидловский? — перебила адвоката Жюжеван, — в заключительной речи он стал утверждать, что любовные отношения между мной и Николаем «могли быть не обязательно плотскими». Вы представляете! Все обвинительное заключение построено на тезисе об интимной связи, весь процесс Шидловский пытался доказать, что она существовала, а в заключительном слове сделал вид, будто ничего такого не утверждал.

Тут уже засмеялся Шумилов:

— Бедный Вадим Данилович! Стало быть, он не спал всю ночь, переписывал заключительное слово…

— И во время выступления обвинителя в зале стоял некий непочтительный гул, — заметил Хартулари. — Люди почувствовали, что на закрытом заседании произошло нечто, разрушившее версию обвинения, но конечно, не знали, что именно, и терялись в догадках.

— Зато посетители очень внимательно слушали Константина Федоровича. Я даже записала некоторые тезисы, он прекрасно выступил, — Жюжеван извлекла из сумочки тетрадку, намереваясь прочесть записанное (Хартулари тут замахал руками: «Избавьте меня от цитирования меня же!»). — Ага, вот: «История с рубашкой такая же неудачная выдумка, как и откровенность подсудимой о своей любовной связи. Упомянутые доказательства обвинения, по мнению моему, настолько слабы, что ссылка на них равносильна просьбе поверить на слово». И тут из зала выкрикнули: «Так кто же убил?».

— Да, публика поняла уже, что обвиняемая к смерти Николая Прознанского отношения не имеет. Ну я и рассказал о том, как понимаю его самоубийство. О том, что он был отчужден от родителей, меланхоличен, хотя и умен, но ленив и учиться не любил. Не случаен, я полагаю, выбор даты — 18 апреля — спустя ровно месяц с того дня, когда Николай был отвергнут Верой Пожалостиной. Не желая, чтобы его уход из жизни выглядел как признак слабости и мужской несостоятельности, Прознанский обставил его романтически-загадочно: написал анонимку, заронил зерно сомнения в души близких… А вдруг и правда есть некая законспирированная организация, с которой Николай имел некие загадочные связи и которая уничтожила его? Нечаевщина еще ведь у всех в памяти. История с папиросами, пропитанными морфием, тоже не случайна. Николай понимал, что после его смерти начнут вспоминать и по-новому оценивать события последних дней, и отравление странными папиросами предстанет необъяснимо-загадочным предостережением. Близкие будут вспоминать и сетовать: как же мы не уберегли его после первого покушения? Не поняли? Не насторожились?

— Присяжные долго совещались? — спросил Шумилов.

— Час сорок. Для процесса по убийству это пустяк, — ответил Хартулари. — Вердикт был предсказуем. Один Шидловский не хотел этого понимать.

— Алексей Иванович, расскажите: что с вами? Какова ваша будущность? — поинтересовалась Жюжеван.

Шумилов кратко поведал о собственном заявлении и о том, что уже два дня сидит безвылазно дома, перечитывая романы любимого Федора Михайловича Достоевского.

— Я думаю, прокурор окружного суда вас вызовет в ближайшие дни, — заметил Хартулари. — Ваше заявление в его нынешнем виде он принять не сможет. Станет уговаривать написать по собственному желанию, либо взять бессрочный отпуск без содержания. Вот тут вам есть прямой резон с ним поторговаться.

— Я тоже так думаю, — кивнул Шумилов. — Я напишу, что увольняюсь по собственному желанию, но при этом потребую хорошей аттестации.

— Если надумаете судиться с этими канальями, адвокат Хартулари в вашем полном распоряжении в любое время и в любом суде России, — сказал Константин Федорович. — В прокуратуре вам в любом случае больше уже не работать, там не простят, даже если признают, что Шидловский — каналья. Займитесь земельным правом. Если сговоритесь с прокурором насчет хорошей рекомендации, то проблем с работой юристом в каком-нибудь обществе поземельного кредита не возникнет.

— А я буду рассказывать всем, что Алексей Иванович Шумилов — честнейший юрист и лучший человек в прокуратуре петербургского окружного суда, — добавила Жюжеван, — буду направлять на консультации к вам всех, кому таковые понадобятся.

— Спасибо, спасибо. Думаю, у меня начинается новая жизнь, — улыбнулся Шумилов.

Прошло время. Алексей Иванович больше не служил в прокуратуре. После суда по делу Мариэтты Жюжеван его уволили, не выдвигая, правда, никаких формальных обвинений.

• Предыдущая
• 47/48
• Следующая