Великосветский свидетель - Ракитин Алексей Иванович - Страница 31

• Предыдущая
• 31/48
• Следующая

Но самое существенное в заявлении было оставлено под конец. Гувернантка обвинила родителей Николая в «умышленном сокрытии от следствия важной улики». Прочтя это, Шумилов еще раз улыбнулся, поскольку само понятие «сокрытия» определяется как «умышленное непредоставление», отчего у Жюжеван получилась тавтология, вполне, впрочем, простительная для иностранки.

Речь шла о дневнике покойного. Жюжеван утверждала, что Николай вел дневник, во всяком случае, делал записи. Она знала об этом не понаслышке, неоднократно видела тетрадь в рыжей сафьяновой обложке, куда покойный имел привычку записывать свои мысли. Хранилась эта тетрадь в его письменном столе в верхнем левом ящике, запиравшемся на ключ. С содержанием записей Жюжеван была незнакома, поскольку никогда их не читала, а Николай не имел обыкновения распространяться на эту тему. Жюжеван просила разыскать тетрадь и приобщить ее к делу, «в надежде, что записи покойного снимут с меня подозрения». Далее обвиняемая требовала передопроса свидетелей, очных ставок с ними и опять повторила свои обвинения в адрес матери Николая Прознанского.

Алексей Иванович отложил исписанные листки. Тут было над чем подумать…

«Написано сумбурно, но вполне осмысленно, — размышлял он. — Конечно, обвинения в адрес матери покойного звучат голословно и вообще абсурдно, но в остальном… Она верно подметила нестыковки в официальной версии, как ее задумал Шидловский. Эти нестыковки сами по себе указывают на совершенно иную внутреннюю логику событий. Странно, что Вадим Данилович не хотел этого видеть. А уж что касается дневника — тут, если факт подтвердится — вопиющее нарушение. Почему родители не выдали дневник во время проведения официального осмотра квартиры?»

Вадим Данилович не торопил молодого коллегу, наблюдал за Шумиловым с ленивым спокойствием.

— Дамочка, видите ли, хочет очных ставок. Будут ей очные ставки! — процедил, наконец, Шидловский. — Возни нам, конечно… Но деваться некуда — теперь это дело под контролем прокурора города, так что мы сделаем все, чтоб комар носа не подточил на суде. И передопросить всех придется, точнее, тех, кто против нее свидетельствует. Я сам этим займусь. А вам, Алексей Иванович, придется ехать опять к Прознанским, искать дневник. Это, конечно, не шутка — такая улика. А, впрочем, может его и не было, дневника-то?

— Мне кажется, в позиции Жюжеван есть своя логика. О какой ревности со стороны обвиняемой можно говорить, если Николай Прознанский получил «отставку» за месяц до смерти? Пожалостина никак не грозила отношениям Жюжеван с Николаем.

— А логику здесь искать и не надо, — возразил Шидловский. — Женщины склонны к аффектации. Гувернантка поняла, что отношения с молодым человеком себя исчерпывали. Видимо, не смогла с этим смириться.

— В такого рода предположениях можно очень далеко зайти. Давайте обвиним ее в подготовке убийства, скажем, Веры Пожалостиной. Или еще какую-нибудь несуразицу выдумаем! Но мы же должны отталкиваться от фактов.

— Прекрасно, Алексей Иванович, вот и оттолкнитесь от фактов, — язвительно предложил Шидловский.

— Мне совершенно непонятно, почему Жюжеван, еще трое суток оставаясь в доме своей жертвы, не уничтожила яд. Ничто не мешало ей вылить остаток морфия из банки и залить туда микстуру. И мы бы никогда не догадались, каким образом яд попал в организм Николая.

— Я вам прекрасно объясню, почему наша преступница не вылила яд, — азартно сказал Шидловский.

— Сделайте одолжение!

— Она не предполагала, что подозрения в убийстве вообще возникнут. Потому никаких защитных мер не предприняла.

— Ваш довод ничего не объясняет. Ей бы следовало вылить яд в силу элементарной предосторожности. Давайте я вам расскажу другую историю, гораздо более вероятную, нежели ту, что слышал от вас.

— Я весь во внимании.

— Вечером семнадцатого Жюжеван давала Николаю настоящую микстуру. Эта же микстура — заметьте, безвредная! — оставалась в нашем пузырьке и утром восемнадцатого апреля. Николай умирает, и его мать забирает пузырек в свою комнату. А через два дня пузырек возвращается в комнату покойного и ставится на тумбочку у изголовья. В нем уже морфий. Очень много морфия, дабы сразу приковать наше внимание. Этот пузырек, как заряженное ружье в театральной драме, висящее на стене. Понимаете, что я хочу сказать? Но никто, кроме убийцы, не знает, что там яд. И Жюжеван этого не знает. Поэтому она спокойно спит третью ночь в этой комнате и не подозревает, что убийца уже «подставил» ее вместо себя.

— Замечательно, Алексей Иванович! Осталось только сказать, как же было осуществлено умерщвление Николая Прознанского.

— Он умер от яда, полученного не под видом микстуры. Например, от отравленной морфием папиросы.

— Может быть, покажете пальцем на убийцу и объясните его мотив?

— Нет, пока не покажу. Я лишь пытаюсь убедить вас, что с той доказательной базой, что собрана по настоящему делу, не следовало обвинять Жюжеван в убийстве. Между ревностью и убийством нельзя ставить знак равенства.

— По крайней мере, вы согласились, что наша французская мамзель ревновала молодого Прознанского, — раздраженно проворчал Шидловский. То, что он назвал обвиняемую «мамзель», свидетельствовало о его крайнем возмущении.

Вадим Данилович упорно стоял на своей версии и воспринимал все, противоречащее его суждению, как досадную помеху. Впрочем, Шумилова не могло не радовать то обстоятельство, что помощнику прокурора, хочет он того или нет, все же придется разбираться с жалобой Жюжеван.

Шумилов ехал к дому Прознанских. На душе было скверно. Он представлял, с каким лицом его встретит Софья Платоновна и что ответит на просьбу предоставить в распоряжение следствия дневник покойного. Объяснение могло получиться не в меру эмоциональным и вздорным.

Швейцар Сабанеев был на своем месте. Он вышел из-за витражной загородки, щелкнув каблуками, поздоровался. Дверь в квартиру Шумилову отворила Матрена Яковлева, горничная, которую он допрашивал в прокуратуре. Женщина приняла пальто и проводила Шумилова в небольшую гостиную, служившую Софье Платоновне и кабинетом: в углу стояло небольшое, красного дерева, бюро, на нем лежали бумаги, счета и большая бухгалтерская книга.

Софья Платоновна посмотрела на Шумилова поверх круглых, смешных очков, державшихся у нее на кончике носа. Шумилов едва успел поздороваться, как внезапно раскрылась дверь, и из смежной комнаты вошел полковник. Он выглядел по-домашнему и был облачен в просторный атласный стеганый халат, перехваченный поясом с кистями.

— Что здесь происходит? — с весьма решительным видом спросил он. Ну, прямо-таки коршуном налетел!

— Шумилов Алексей Иванович, — на тот случай, если полковник позабыл его имя-отчество, представился Шумилов, — делопроизводство помощника прокурора окружного суда Шидловского. Если припоминаете, я в составе следственной группы производил в вашем доме обыск.

— Слушаю, Алексей Иванович.

— Следствию стало известно о существовании важного документа — дневника вашего сына Николая, который не был приобщен к делу в ряду прочих его бумаг.

Шумилов заметил, что супруги переглянулись, но лица их оставались непроницаемы, ни один мускул не дрогнул. Алексей Иванович нутром почувствовал: тетрадь точно существует, но родители сейчас начнут запираться. Шумилов поспешил продолжить, пока они не наговорили гору лжи, усложняя и запутывая ситуацию.

— Когда проводилась выемка бумаг, вы не обратили наше внимание на отсутствие среди них столь важного для следствия документа, как дневник. Никто не ставит вопрос о его умышленном непредставлении, мы понимаем, сколь тяжел был для вас тот момент. Следствию доподлинно известно, что дневник существует, он не мог быть уничтожен случайно или по недомыслию. Нам известно, что сам Николай свой дневник не уничтожал, — тут, конечно, Шумилов блефовал, но следовало упредить возможное возражение родителей. — Это тетрадь в рыжей сафьяновой обложке и сейчас она находится в доме. Обычно она хранилась в письменном столе в комнате Николая.

• Предыдущая
• 31/48
• Следующая