Великосветский свидетель - Ракитин Алексей Иванович - Страница 15

• Предыдущая
• 15/48
• Следующая

— Ну, знаете, это кухаркиным детям нечем себя занять, вот они и играют в группы да союзы. Значительности себе добирают. А у людей нашего круга, — он сделал особое ударение на слове «нашего», — даже и разговоров на эту тему никогда не бывает! — Он свысока посмотрел на Шумилова.

«Да ты, братец, сноб. Или же, напротив, отличный конспиратор», — подумал Алексей Иванович.

— Ну, отчего же вы так про кухаркиных детей. Среди радикалов немало дворян — те же Бакунин, Кропоткин.

— Это «дворянство» только по названию, Алексей Иванович. Провинциалы, лишь перед приездом в столицу снявшие треух и нацепившие котелок… Вот только головы не сменившие… Это, по-вашему, дворянство? Бывшие семинаристы, разночинцы, дети разночинцев… Мы вынуждены их терпеть в своих аудиториях и на общих лекциях, но мы с ними не мешаемся, уверяю вас. У них своя свадьба, у нас — своя.

— А скажите, Владимир Павлович, вы часто собирались вашим кружком в доме Прознанских?

— Не так, чтобы часто, но иногда собирались.

— Помните историю с папиросами, в начале апреля, первого или второго числа? Это при вас было?

— Да, помню. Это когда гувернантка вздумала в обморок падать? Ха-ха! Мы тогда позабавились. Ну, для вида все сделали озабоченные лица… Но право же, было смешно! Одно дело, когда эфирная девица чувств лишается и совсем другое — видеть, как такая матрона делает круглые глаза и мешком валится на пол.

— А Николай был тут же?

— А где же ему быть? Ему и любопытно было больше всех. Братец его, Алешка, засуетился, стал звать маменьку, кинулся гувернантку поддержать, даже вазу с цветами столкнул нечаянно. А Николай стоял и смотрел. Но эта мадемуазель Мари… та еще бабенка, — Соловко хмыкнул в своей двусмысленной манере. — Скажу честно, при ней можно было без церемоний. И сюртук снять, и на разные темы поговорить. Она вообще частенько с нами сидела.

— А как Николай к этому относился?

— Иногда как бы тяготился ее присутствием, а иногда нормально. Помню, как-то раз назвал ее блядью, — Соловко произнес это с явным удовольствием.

— А давно это было?

— Да, прилично. Наверное, мы еще в гимназии учились, в последнем классе. Или уже осенью, точно не помню…

— А в чем была причина употребления этого слова?

— Да кто же его знает. Не могу сказать.

— Скажите, она когда-нибудь целовала Николая при вас?

— Да, было пару раз.

— А какое настроение было у Николая во время болезни?

— Да… обычное настроение. Но я и был-то у него всего три раза, и то бегом.

— А накануне смерти?

— Не знаю, у Прознанских меня тогда не было. В тот день в Мариинке давали «Сомнамбулу» — ведь это же было воскресенье, я ничего не путаю? Да, воскресенье, — сам себе ответил Соловко, — вот я к нему и не заехал.

Алексей Иванович решил, что исчерпал вопросы.

— Владимир Павлович, я запишу нашу беседу для отчета, а вы уж, пожалуйста, в понедельник в любое время до восемнадцати часов заезжайте в прокуратуру, подпишите протокол. Объясните, что вам надо пройти к делопроизводителю помощника прокурора Шидловского, вот моя визитка. Я оставлю протокол и если меня не будет на месте, то кто-то из моих коллег вам его покажет. Пожалуйста, не забудьте и не заставляйте себя искать, — строго сказал Шумилов.

— Да-да, конечно, Алексей Иванович, — суетливо закивал головой студент. — В понедельник буду у вас!

— Засим позвольте откланяться.

Шумилов поднялся и вышел на свежий воздух. Неприятное чувство бередило душу, было беспокойно и муторно, словно застал хорошего знакомого за гнусным занятием. К Бергеру идти уже не хотелось, но Алексей Иванович внутренне встряхнулся, сказав магическое слово «надо», и отправился по Малой Морской в сторону Сенатской площади.

Он успел как раз вовремя — ротмистр, видимо, собирался уходить. Стоя в наброшенном на плечи кашемировом пальто перед большим зеркалом в прихожей, он поправлял шелковое кашне. Штатское платье сидело на его подтянутой фигуре столь же безупречно, как, должно быть, сидел мундир. Шумилов представился. Ротмистр коротко и серьезно взглянул на его отражение в зеркале, энергично обернулся и спросил глубоким баритоном:

— Чем могу служить?

Шумилов сообразил, что пришел не совсем удачно. Но отступать было некуда. Впрочем, лучше всего предоставить свидетелю выбор — опоздание на встречу, беседу на ходу или завтрашний визит в прокуратуру.

— Не хочу вас задерживать, Михаил Христофорович, но я должен задать вам пару вопросов. Если вы торопитесь, то можно поговорить и после, в прокуратуре.

— Я действительно спешу в театр… Мы можем поговорить по дороге?

У парадной ждала коляска.

— Я в связи со смертью сына вашего патрона, полковника Прознанского. Как случилось, что именно вы привезли его гувернантку утром в день смерти Николая?

— Да очень просто. В то утро я как обычно в восемь сорок пять заехал за полковником, а у них трагедия, стенания — сын умер. Дмитрий Павлович на службу не поехал, дал мне указания, а сам остался с семьей. А мадемуазель Мариэтту я встретил на Невском, у Аничкова моста. Я остановил экипаж, окликнул ее и сообщил новость.

— И как она отреагировала?

— Ужасно, я даже не предполагал такого. У нее глаза остекленели, остановились. Я испугался, взял ее за руку, а она стала падать на землю. Я подхватил ее, стал что-то говорить, не помню уже что, а она никак не реагировала, просто смотрела сквозь меня сухими глазами. Это потом уже ее прорвало, в экипаже, она разрыдалась так, что смотреть было жалко. Ну, не мог же я ее так оставить? Повернул назад, привез к Прознанским, а потом поехал на службу.

— Скажите, Михаил Христофорович, а вы хорошо ее знали?

— Не то, чтобы хорошо, однако давно. Познакомились тому уже года с два. Виделся регулярно в доме полковника. Однажды чай пили втроем в кабинете Дмитрия Павловича. Она интересная женщина, образованная, смешливая. И речь такая занятная…

— А как по-вашему, в нее можно влюбиться?

— Хм, влюбиться? А вы спросите об этом самого себя, Алексей Иванович, — нашелся ротмистр. — Странный у вас ход мыслей, однако. Меня-то вы почему об этом спрашиваете?

— Скажите, Михаил Христофорович, вы в последнее время не чувствовали, что за вами кто-то наблюдает или следует по улицам, когда вы сопровождали полковника?

— Сопровождать господина полковника и обеспечивать его безопасность — моя прямая и главная обязанность. Неужели вы думаете, что я допустил бы такую оплошность — не заметил слежку? И не предпринял бы надлежащие меры? Кроме того, замечу, что охрана такого человека, как полковник Прознанский, обеспечивается усилиями отнюдь не одного человека.

— А он нуждается в охране? Скажем иначе, для карбонариев он мог бы представить интерес, как объект террора?

— Железные дороги Российской Империи и принадлежащая им полоса отчуждения в смысле их охраны и поддержания порядка находятся в исключительном ведении корпуса жандармов. В силу своего служебного положения полковник Прознанский отвечает в том числе и за Царскосельскую железную дорогу, связывающую столицу Империи с летними резиденциями Государя Императора и высших сановников. Без ведома полковника Прознанского ни Третье отделение, ни дворцовая полиция не могут работать на Царскосельской железной дороге. Он — высшее должностное лицо, отвечающее за личную безопасность самых значительных лиц империи во время их проезда по этой дороге. Он как никто другой информирован о методах охраны и конкретных мероприятиях, проводимых во время таких поездок. Нетрудно догадаться, что полковник может попасть в список лиц, с точки зрения наших карбонариев, подходящих для акций устрашения, — отчеканил Бергер, точно с листа прочел.

— А в доме у Прознанских не заводила ли молодежь разговора о каких-либо антиправительственных настроениях?

— Да Бог с вами! На таких людях, как Дмитрий Павлович, держится Отечество. Он и семейство свое воспитывает в патриотическом духе. Конечно, сын студент, а в нынешнем столичном университете много всякого мусора обретается, но таким вход в дом Прознанских был заказан, это точно.

• Предыдущая
• 15/48
• Следующая