От Сталинграда до Днепра - Абдулин Мансур Гизатулович - Страница 20

Я плакал, как плачут женщины у гроба любимого человека. Ревел, как ревут от великой несправедливой обиды малые дети.

…Однажды он мне рассказал, за что был награжден орденом Красной Звезды. В первые дни войны его полк отходил от города Бреста на восток. На одной станции стоял в тупике крытый вагон со взрывчатым материалом, шедший по особой накладной на нужды горнорудной промышленности. Один железнодорожник сообщил об этом командиру полка. Саперов не было в полку. Суворов отрекомендовался горным техником и взялся посмотреть груз. Да, в мешках оказался аммонит, а в металлическом ящике-сейфе капсюли-детонаторы. Отдельно были сложены бикфордов шнур, электромагистральные провода, нашлись и электропалильные машинки. Поселок имел три приличных здания — школу, больницу и гостиницу, которые решили заминировать. Времени было в обрез, но Суворов успел. Провода ему хватило и для дублирования взрывной сети. Эвакуировав население, полк оставил этот населенный пункт, и, когда гитлеровцы ворвались в поселок и расположились в зданиях, мощные взрывы потрясли землю…

Похоронили мы Суворова у хутора Дмитриевка. Присутствовали на похоронах все офицеры батальона. Павел Георгиевич был общим наставником минометной роты, а наш с ним миномет был основным в роте, и расчет наш назывался «суворовским»…

Мы с Фуатом осиротели, и я думал, что сроду не воспряну духом. Пока Суворов был жив, я всячески старался своим поведением радовать его. Как будто я жил и действовал только ради того, чтобы получить от Суворова одобрение… Спасибо всем моим боевым друзьям. Они заботились обо мне и проявляли чувство дружбы как могли.

Писали мы письма родным Суворова в Кучкарь на Урале. Но какие утешительные слова ни пиши, а слов «погиб смертью храбрых» не заменишь никакими другими словами…

Еще девятого января пронеслась по окопам весть, что на нашем участке боевых действий командование предложило фашистам сдаться, чтобы предотвратить бессмысленное кровопролитие. Но фашисты отклонили ультиматум, который гарантировал им жизнь, и на другой день мы штурмом брали Дмитриевку. Если бы фашисты ультиматум приняли, если бы не было боя за Дмитриевку, мой дорогой друг и командир Суворов Павел Георгиевич мог бы остаться в живых. Я должен отомстить! Я должен крепко отомстить за Суворова!..

И вот с боем мы врываемся в местечко Питомник. Сколько жив буду, не забыть мне то аэродромное поле в Питомнике. Фашисты свезли сюда своих раненых, но эвакуировать их в Германию не успели. Раненые немцы погибали, замерзая на запорошенном снегом бетоне. Тысячи людей, замерзающих заживо… Некоторые ползли по аэродромному полю, опираясь на руки, с которых уже отвалились пальцы…

Смотрит на меня тускнеющими глазами немец, у которого носа практически нет и лицо отморожено, который не может двигать челюстью, худой и обросший, у которого еще не смерзся мозг и еще еле-еле бьется сердце… Вынести не могу, как мучается человек, взглядом вымаливая пулю, но добить его не поднимается рука… Другой свалился сам и уйдет в спасительное небытие через десять-пятнадцать минут… Спасти их невозможно: это уже необратимый процесс умирания, все конечности отморожены…

И стыдно мне этих мыслей, стыдно непрошеной жалости. Как бы кто из ребят наших не заметил: ведь у меня погиб друг, и я должен мстить!.. И вдруг вижу: один наш солдат так же испуганно, как я, смотрит в глаза немцу, который стоит на четвереньках. Оба смотрят то в глаза друг другу, то на пистолет, который в руках у солдата. Немец даже кивнуть не может, закоченел. Глазами моргнул: «Да…» Солдат выстрелил ему в висок… Человек уже мертвый, а не падает — смерзся. Стоит как «козлина», как «скамейка», из пробитой головы не идет кровь… Мы скорей ушли оттуда, чтобы не смотреть на мучения тысяч умирающих немцев…

Фашизм тем и преступен, что не только допускает, но заранее предусматривает такие методы утверждения своей идеологии. Фашизм не разжалобишь человеческим страданием. Сколько людей было истреблено фашизмом без всякой на то военной необходимости, а лишь по признаку национальности. Истреблено аккуратно, без эмоций, с загодя подготовленными газовыми камерами, печами для сжигания трупов, приемниками для «отходов»… Страшная идеология. Не хочу сказать — варварская, потому что «фашизм» в моем восприятии звучит страшнее, чем «варварство».

На аэродроме в Питомнике — горы посылок, подготовленных для отправки в Германию. В них — награбленные ценности…

Сам Питомник — несколько дворов. Но оказалось важным другое. Здесь была сосредоточена немецкая автотранспортная техника, аккуратно законсервированная и установленная строгими рядами по подразделениям, — около семнадцати тысяч единиц! Со стороны было похоже на небольшой город с улицами, кварталами…

Заходим с Худайбергеновым Фуатом в один блиндаж. Настоящие апартаменты. И кухня, и спальня, и туалет тебе тут! Духами пахнет. Разные напитки и в бутылках, и во фляжках, и в термосах. Кофе еще теплый. В коробке — на одной из двухспальных кроватей — собачка. Лохматая, с ослепительно белой кудрявой шерстью. Дрожит чего-то. Да, неплохо — причем до самого последнего момента — было устроено командование тех замерзающих на аэродромном поле немецких солдат… В наших вещмешках была трофейная колбаса. Дали мы собачке колбасы и вышли. Закрыли дверь и написали углем: «Заминировано». Жалко, если кто-нибудь из наших сгоряча пристрелит дрожащую собачку. Собачка-то здесь при чем?..

Хотя меня никогда не интересовали никакие трофеи, в том блиндаже привлекла мое внимание одна бархатом обшитая коробка, и я открыл ее. Там оказалась целая коллекция орденов, и я решил их забрать, чтобы передать в штаб полка. На другой день меня вызвал к себе комбат. Там я увидел незнакомого высокопоставленного, со «шпалами» на петлицах, немолодого с двойным подбородком офицера. Я доложил, обращаясь к комбату:

— Товарищ капитан, младший лейтенант Абдулин явился по вашему приказанию!

— Вольно, садись. Рассказывай представителю особого отдела корпуса, какие трофеи ты нашел вчера, — кивнул головой в его сторону.

— Немецкие ордена, — отвечаю.

— Почему не передал своему начальству?

— Не успел еще.

— Вот и передай их товарищу полковнику, пока сам цел.

«Как так? Цел или не цел?» — подумал я, проклиная эти трофеи.

— Разрешите идти и предоставить?

— Идите.

Не успел я выйти из блиндажа, как со стороны немцев с ревом по нашей траншее рванули тяжелые мины. Немцы несколькими залпами из своих «ишаков» обстреляли нас и бросились в атаку. Но мы своим ответным огнем остановили их. С наступлением тишины я поспешил в окоп, где оставил свой вещмешок. Но я не нашел ни своего окопа, ни вещмешка… «Вот тебе и «пока сам цел», — подумал я и вернулся к своему комбату с пустыми руками….

Зашли в другой блиндаж. Тут проживала, наверное, обслуга, ничего интересного вроде бы нет. Но в одном углу — мне показалось — под толстым слоем одеял лежит на боку с поджатыми коленками человек. Я показал Фуату. Он кивнул: «Да». Отворачиваю одеяло за угол — лежит немецкий офицер в новом обмундировании.

— Хальт! Хенде хох! — подаю команду.

Офицер сел, смотрит на нас.

— Хальт, хальт, — показываю ему автоматом на руки, чтоб сдавался, значит, в плен.

Офицер вроде хочет встать, опершись левой рукой, но правую вдруг резко к кобуре… Что ж, не хочешь, как хочешь — короткая очередь из автомата не дала офицеру вытащить «парабеллум». Вышли мы из блиндажа, решив быть более осторожными. Так можно и нарваться…

В Питомнике мы обнаружили машину с шоколадом. Кому он предназначался? Вряд ли тем немецким солдатам, которые грызли лошадиные копыта, чтоб не умереть с голоду…

После Питомника был Гумрак. Фашисты оставили станцию после непродолжительного сопротивления. Заходим в концентрационный лагерь для советских военнопленных. Часть людей была на грани смерти, но все же живые, и их срочно вывезли в госпиталь. Несколько тысяч трупов были штабелями сложены в открытом поле…