Записки хроноскописта - Забелин Игорь Михайлович - Страница 79

• Предыдущая
• 79/84
• Следующая

Итак, общий исторический фон я представлял себе теперь достаточно отчетливо.

Но ни скульптура эрсари, ни картуш египетских фараонов в этот фон не вписывались. Нетрудно догадаться, что мысль моя металась между Египтом и Мангышлаком, что возводил я весьма эффектные, но совершенно ненадежные воздушные мосты между ними… Решить же что-либо без дополнительного материала было практически невозможно.

Мой мангышлакский друг Евгений Варламов к весне перестал быть монопольным владельцем эрсарийской тайны: он сделал несколько докладов, каменной скульптурой заинтересовались и другие специалисты. Совместными усилиями им удалось организовать небольшую историко-искусствоводческую экспедицию. Ее возглавил, что вполне логично, Евгений Васильевич Варламов, который теперь уже не просил называть его «просто Евгением» и держался весьма солидно.

в которой мы, приступив к хроноскопическим исследованиям на Мангышлаке, довольно быстро приходим к неожиданным выводам, опровергающим точку зрения Евгения Варламова

На Мангышлаке, в Тущебеке. уже шла своя, по-экспедиционному налаженная жизнь, и в лагере мы не застали никого, кроме дежурного, колдовавшего у примусов.

Готовясь к вылету на Мангышлак, я запасся комплектами аэрофотоснимков Каратау, крупномасштабными картами и еще в Москве пришел к выводу, что некоторые детали рельефа вполне могут быть следами человеческой деятельности.

С визуального — с помощью вертолета — обзора Западного Каратау мы с Березкиным и решили начать. И когда мы высоко поднялись над Западным Каратау, он представился нам… — как бы поточнее выразиться? — компактным, монолитным, единым… Я бы даже сказал внутренне собранным. Сверху Каратау открылся нам как некая индивидуальность в ландшафте, причем резко выраженная. И тогда, во время полета, мне пришла в голову несуразная мысль, мысль о… портретном сходстве Каратау и Кара-Сердара!

Мне требовалось холодное омовение, мне требовался дружеский щелчок Березкина, чтобы обуздать так далеко уведшую меня фантазию, но, к величайшему моему удивлению, он совершенно серьезно сказал:

— И правда, есть что-то общее. — Сказал так, словно действительно может существовать портретное сходство между горным хребтом и человеком!

Березкин протиснулся в кабину пилотов, а когда вернулся, любезно сообщил, что мы летим к картушу. Он при этом извинился, что не посоветовался предварительно со мной, но я, конечно, не возражал.

С картушем провозились долго. Мы показали и пилотам почти все относящиеся к делу египетские кадры, поделились кое-какими соображениями и, как обычно, обрели себе преданных друзей и помощников.

Мы не скрыли и тайной надежды связать дела египетские с делами мангышлакскими, и все впятером напряженно следили за экраном. А хроноскоп «бузил», — увы, не подберу более точного слова.

(Я ничего не сказал о задании, но, по-моему, все ясно: мы пытались установить, существует ли тождество личности, вписавшей свое имя в картуш фараона в Египте, с личностью, то же самое проделавшей на Мангышлаке.)

Хроноскоп не капризный прибор, но всякий аппарат, типологически сходный с хроноскопом, дает ответы категорические — «да» или «нет». А различные «вероятно», «не исключено», «можно предположить» и так далее по существу исключаются, и теперь свое «отношение» к заданию хроноскоп выражал отказом интерпретировать материал.

А внешне все выглядело следующим образом. Мы сначала воспроизвели на экране молодого сильного египтянина, уверенно вычерчивающего по штукатурке свое имя — Ибрагим. Понятно, что хроноскоп не мог определить ни национальности «египтянина», ни цвета его кожи. Аппарат установил лишь одно: арабскую вязь в гробницах Деир-эль-Бахри выводила не рука писца-профессионала, а рука хотя решительная и твердая, но не привыкшая к письму.

Здесь же, на Каратау, хроноскоп показал изображение немолодого и несильного человека, но при характеристике надписи «Кара-Сердар» подчеркнул профессиональные навыки писавшего.

«Буза» началась, когда мы попытались совместить образы. Как ни переиначивал задания Березкин, как ни пытался он навести хроноскоп на определенное решение, аппарат с удивительной принципиальностью отказывался дать четкий ответ — «да» или «нет».

Вспыхивали на экране сцены, которые по прежнему опыту воспринимались нами как сцены совмещения образов, но потом следовали сцены разлада, переходящие в непрерывный поток мелкодрожащих зеленоватых линий, и надежды наши рушились…

Хроноскоп оставил вопрос открытым. И конечно, он остался нерешенным для нас.

Искусствоведам мы лишь в самых общих чертах поведали о нашей рекогносцировке, сведя разговор к следам человеческой деятельности на Каратау: мы показали им редкие и плохо сохранившиеся остатки селений, тропинки, упирающиеся в скалы или странно повисающие над обрывами, контуры водохранилищ и маленьких водоемов — хаузов, которые обычно устраивались возле жилищ… Горы и сам Каратау, безусловно, таили немало загадочного, но нас влекла одна тайна — скульптура эрсари.

Свою раскладушку я вновь поставил под той печальной ивой, под которой спал в прошлом году перед путешествием в Египет; лучистые капли звезд по-прежнему раскачивались в матово-черном небе и по-прежнему упрямо, на одной ноте, звенели мангышлакские лягушки… Несколько прохладных вечерних часов сняли дневную усталость, спать не хотелось, и мне стали припоминаться подробности путешествия в Египет. Я уже упоминал о скалах, похожих на «заготовки» для сфинксов, бегемотов… А однажды, поднявшись на вершину у въезда в Долину Царей, я с удивлением обнаружил, что подобно Гулливеру в царстве лилипутов шествую по фантастическому природному музею: на крутых склонах лежали вынесенные из почвы на поверхность сливные кремнистые конкреции. Выгоревшие до рыжего цвета, они на изломах были матово-коричневыми, а следы выпавших, ранее случайно вмонтированных в них деталей придавали конкрециям необычный вид. Я обнаружил в «музее» миниатюрного — в мужскую ладонь, — но могучего по сложению быка с низко опущенной головой, нашел там искусно вылепленного человека, увидел символы египетских богов…

Неожиданное открытие взволновало меня так, что я стремительно примчался в Долину Царей и заставил Березкина немедленно подвергнуть хроноскопии мои находки.

Меня ждало жестокое разочарование: нет, в данном случае рука человека не помогала природе, все это были естественные образования. Вспомнив все это, я стал испытывать тревогу за завтрашний день и завидовал Березкину, заснувшему, как только его голова коснулась подушки.

Утром мне даже не хотелось вставать. Шумел ручей, шумели деревья над головой, гудели примусы. Было в их нестройном шуме что-то такое, что поглощало все импульсы, исходившие из моего мозга и входившие в него. А потом из шума выплыла притча, я вспомнил ее дословно: «Пришел Заяц к реке. Река широкая, бурная. Течет прямо в море. Стал Заяц думать: плыть в море или не плыть? Долго думал, к самой воде подошел. «Плыть или не плыть?» Столкнул Заяц в воду бревно, сел на него и опять думает: «Плыть или не плыть?» Волны подхватили бревно вместе с Зайцем, вынесли на середину, и вот уже видно море. А Заяц все думает: «Может, не плыть?»

Бог весть, где и когда прочитал я притчу, но теперь она не оставила и следа от моего прежнего состояния, когда я лежал, углубившись в свои мысли и сомнения. Проделав в спальном мешке несколько движений, я выбрался из него уже совершенно бодрым, готовым действовать.

…Тот день был полон неожиданностей.

Разумеется, лишь условно можно назвать неожиданностью, что хроноскопия первой же фигуры — я говорю о бегемоте — подтвердила обработку альбских конкреций рукой человека; прямой аналогии с хроноскопией египетских конкреций можно было опасаться лишь в нервно-возбужденном состоянии.

Евгений Васильевич Варламов поверил нашему анализу с легкостью, на которую способен только тот, кто заранее убежден, что так и должно быть.

• Предыдущая
• 79/84
• Следующая