Записки хроноскописта - Забелин Игорь Михайлович - Страница 74
- Предыдущая
- 74/84
- Следующая
— Что летит концепция нашего гостеприимного хозяина — понимаю, он — тоже. Потому и нервничает. А мы на сей раз чисты как младенцы — никакого собственного мнения!
Мы тщательно, с учетом всех мыслимых случайностей, переформулировали задание хроноскопу, и Березкин убежал в пещеру.
Но как ни изощрялись мы, чтобы опровергнуть первый результат хроноскопии, у нас ничего не получилось: хроноскоп вновь и вновь подтверждал, что Калека убит топором Альтруиста.
Рубакин, конечно, всерьез не подозревал нас в насилии над хроноскопом, что исключалось не только нашими правилами расследования, но и объективными особенностями прибора.
— Типичная картина, — безжалостно подвел итоги Трива. — На развалинах философских концепций торжествует эмпирика!
Никто, однако, не откликнулся на эту, справедливую в данной ситуации, сентенцию, — всем почему-то стало не по себе от результатов хроноскопии.
— Какой смысл? — неизвестно кого спросил Рубакин. — Какой смысл?!
— Какой смысл, что лев бросается на льва, а тигр — на тигра? Стихия!
— Эмпирика, — поправили Триву помощники Рубакина, но никому не захотелось продолжать разговор в таком тоне.
От нас не требовали скоропалительных объяснений.
В тайне я уже подумывал о работе в Ферганской котловине, когда Березкин сказал, обращаясь ко мне, но так, чтобы слышали все:
— Я говорил тебе: «каждый шаг по долине Пянджа приближал Калеку к смерти». Какая ерунда! Каждый шаг утверждал его право на жизнь, на уважение соплеменников, ставил их — здоровых — в зависимость от него, инвалида!
Никто не перебивал Березкина, но он вдруг умолк и довольно долго сидел, опустив голову на руки.
— Если не ошибаюсь, неандертальцы хронологически подразделяются антропологами на группы? — Березкин вопросительно посмотрел на Триву.
— Конечно. Более древних мы называем «классическими», а более поздних «сапиентными» неандертальцами, то есть разумными.
— Наши…
— Я уже перечислял вам неандерталоидные признаки, но у них имеются и сапиентные черты. Вертикальный лоб, например, большие глазницы…
— Переходный тип? — спросил Березкин.
— Да, они прямые предшественники Человека разумного, нас с вами.
— Вот я и подумал, что лишь превосходство в уме, знаниях и наблюдательности могло обеспечить Калеке достойное место в орде. По каким-то причинам орда уходила все дальше в горы, в незнакомые и трудные для жизни места. Не только физическая мощь здоровых, но и разум Калеки потребовался тогда орде. Почти бесспорно, что еще до схватки, в которой его искалечили, он успел выделиться среди соплеменников, и они сохранили ему жизнь.
— Логично, но чистая философия, — сказал Трива. — Да и логика кончается в самом начале истории. Потом они же его и прикончили.
— Нет, не они, — жестко возразил Рубакин. — Я уверен, что Калека и Альтруист пали под ударами одного и того же топора. Топор не принадлежал Альтруисту, вот в чем дело.
— Сейчас проверим, — сказал Березкин. — Совсем не исключено, что вы правы. Альтруиста следовало сразу же вслед за Калекой подвергнуть хроноскопии.
Березкин подошел к хроноскопу, поколдовал возле него, и отправился к пещере.
— Случай простой, — сказал он по пути. — Результат получим тотчас же.
Хроноскопия не подтвердила предположения Рубаки-на: изображения черепа Альтруиста и каменного топора на экране не совместились.
— Убийца — Альтруист, — лаконично подвел итоги Березкин.
— Но вы противоречите сами себе, — не отступал Рубакин. Вы же сами утверждали, что лишь торжество разума помогло выжить Калеке!
— Я не отказываюсь от своих слов, но вы почему-то начисто исключаете резкое изменение обстановки.
— Сегодня утром никто не захотел прислушаться к моим словам, — вмешался я в разговор. — Но, если верить хроноскопу, удары наносились людьми ослабленными. Именно ослабленными. Не мне вам растолковывать, что неандертальцы обладали огромной физической силой.
— Да, вот эта особенность их рук — короткое предплечье и длинное плечо свидетельствует о большой силе, — согласился со мной Трива.
— Голод, — сказал я. — Голод после долгого благополучия взорвал уже сложившиеся внутриордовые отношения. Останки грудных детей — лишнее доказательство тому. По-моему, Калека был убит Альтруистом после неудачной (очередной неудачной!) охоты. Вспышка слепой злобы, взмах топором и… точное попадание в висок.
— Но кто убил… — спрашивавший словно споткнулся, — Альтруиста?
— Его же сородичи. Что еще можно предположить? Причем тут же, немедленно. Непосредственная реакция. И бросили их в пещере. Бросили, между прочим, и буквально — вспомните положение ног. И может быть, засыпали землей, а может быть, нет. И ушли из пещеры навсегда…
— А какова мораль сей басни? — спросил загрустивший Рубакин.
— Все мораль бы тебе, — сказал Трива. — Элементарное торжество эмпирики.
Не исключено, что мы еще кое в чем разобрались бы, не прикати за нами два обкомовских «газика».
— У нас лекция в Хороге, — вздохнул Рубакин.
…Ночью Гунт — у Сучана он бурный, грозный — поднялся высоко в горы, почти к самому лагерю, — шум его наполнил палатку, и воздух от этого стал гуще, плотнее и прохладней. Посторонние мысли утонули в Гунте, унеслись вместе с его волнами туда, к Пянджу, над которым нам вновь, уже в обратном направлении, предстояло пролететь завтра. «В обратном направлении» — значит параллельно потоку, значит из прошлого в будущее, в согласии с потоком времени.
«Но какую крупицу знания принесем мы вместе с Пянджем будущему? — думал я. — Неужели только примитивную историю столкновения человека с человеком?»
Я поймал себя на этом словосочетании — «примитивная история», и оно резануло меня. Если здесь, в пещере, пусть много тысячелетий тому назад, вспыхнула и угасла искра сознания, то так ли уж это примитивно? Если разумный человек пал здесь под ударом каменного топора, то можно ли усматривать в подобном факте примитивную историю? И мало ли таких историй унесло и скрыло в Аральском море время-пяндж? И мало ли их запечатлено в незримых свитках платана из Халаи-Хумба? Рассуждения мои перенеслись и в более близкое прошлое, в котором всяческие топоры опускались на головы гениальных людей, но я заставил вернуться себя к сучанской пещере.
Отчетливо увидел я в темноте хромого грузного калеку с культей вместо правой руки, с вывернутыми, торчащими из-за толстых губ зубами, — калеку, смотрящего на меня из тьмы ночи, как из тьмы тысячелетий, настороженными мудрыми глазами.
Трагическая судьба гения? И так можно все истолковать, но в течение двух десятилетий судьба гения складывалась счастливо, а не трагично, — его почитали соплеменники, они по-своему заботились о нем, и он получал свою кость с мясом. Не исключено, что Калека был первым из гениев, добившимся прижизненного признания.
«Признание». Слово это повисло передо мной в темноте и чуть засветилось слабым фосфоресцирующим светом. Теперь я видел только его и думал только о нем — о признании. Не признательность слабого за брошенную плохо обглоданную кость, а признание слабейшего, признание Калеки за знание, за разум… В самом слове «признание» угадывается торжество разума, знания, его оценка, способность и умение дорожить им.
Вот что главное в истории орды: суровые обстоятельства заставили их ценить знания, дорожить ими, — они хранили его, как огонь в лозняковых обмазанных глиной корзинах, — а знание воплощалось в Калеке.
Если так, если я прав, то сучанская история — неосознаваемая, конечно, ее участниками история борьбы за право человека называться Человеком Разумным, история борьбы за нас, за сегодняшний день. Не просто знание — знают и животные, а сохранение и накопление знания, — вот что отличает Человека Разумного, Хомо Сапиенс, от всех его предшественников. И потом — сознательное использование знания, разумное использование. Здесь, в ущельях Пянджа и Гунта, сначала завязался, а потом был разрублен едва заметный, но столь важный для истории человечества узелок, здесь человек попытался подняться во весь рост.
- Предыдущая
- 74/84
- Следующая
