Покинутый (ЛП) - Боуден Оливер - Страница 21

• Предыдущая
• 21/69
• Следующая

— Если даже и так, то все равно странное совпадение, ты не находишь? Лавочник сказал, что те двое были в мундирах британской армии, и я думаю, что всадник, которого мы видели, скачет теперь туда. У него — сколько? — час преимущества. Я не сильно отстану. Армия Брэддока теперь в Голландской Республике, нет? Вот куда скачет всадник — назад к своему командиру.

— Полегче, полегче, Хэйтем, — сказал Реджинальд. В его взгляде и в голосе появилась сталь. — Эдвард мой друг.

— Ну, а мне он никогда не нравился, — сказал я с оттенком ребяческого нахальства.

— Тьфу ты! — Реджинальд взорвался. — Ты рассуждаешь, как мальчишка, потому что Эдвард не проявлял к тебе почитания, к которому ты так привык — а все оттого, надо тебе заметить, что он делал все возможное, чтобы привлечь убийц твоего отца к правосудию. Позволю также напомнить тебе, Хэйтем, что Эдвард исправно служит Ордену, он добрый и верный служака и всегда им был.

Я повернулся к нему, и на языке у меня вертелось: «Разве мой отец не был ассассином?», но я удержался и не сказал этого. Какое-то… чувство или инстинкт, трудно сказать, что именно, но они заставили меня утаить мою осведомленность.

Реджинальд заметил это — заметил, как нагромоздились слова у меня за зубами, и наверное, заметил ложь в моем взгляде.

— Этот убийца, — настаивал он, — что он еще сказал? Что ты из него еще выудил, прежде чем он умер?

— То же, что и ты выудил из Дигвида, — ответил я.

В другом конце хижины была печка, а рядом разделочная доска, где я увидел начатую сайку хлеба. Я сунул ее в карман.

— Что ты делаешь?

— Запасаюсь в дорогу, Реджинальд.

Там еще была миска с яблоками. Они годились для моей лошади.

— Черствый хлеб? Горстка яблок? Этого не хватит, Хэйтем. Надо хотя бы съездить за продуктами в город.

— Некогда, Реджинальд, — сказал я. — И потом, погоня будет недолгой. У него лишь небольшая фора, и к тому же он не знает, что за ним гонятся. Если повезет, я схвачу его раньше, чем мне пригодятся припасы.

— Мы можем найти пищу в дороге. Я могу помочь.

Но я остановил его. Сказал, что поеду один, и прежде чем он успел возразить, я вскочил на коня и погнал его в направлении, в котором ускакал человек с волчьими ушами, в расчете настигнуть его как можно раньше.

Расчет не оправдался. Я гнал вовсю, но в конце концов стемнело, продолжать путь стало опасно, я мог покалечить лошадь, а она и без того выбилась из сил. Поэтому неохотно, но все же я остановился и дал ей несколько часов отдыха.

И вот теперь я сижу здесь, пишу и размышляю: почему после стольких лет, в продолжение которых Реджинальд был мне и отцом, и руководителем, и наставником, и советчиком — почему я решил отправиться в погоню один? И почему я скрыл от него то, что узнал об отце?

Изменился я? Или изменился он? Или изменилась связь, возникшая между нами когда-то?

Стало холодно. Моя лошадь — наверное, пора бы как-то назвать ее, и поскольку недавно она щекотала меня губами в поисках яблок, я назвал ее Щекотуньей — лежит рядом, глаза у нее закрыты, и кажется она вполне довольной, а я пишу дневник.

И вспоминаю, о чем мы говорили с Реджинальдом. И думаю: если он прав, то спрашивается — в кого же тогда превратился я.

Я встал на рассвете, разметал догорающие угли костра и оседлал Щекотунью. Погоня продолжилась. На скаку я перебирал варианты. Почему тот, с заостренными волчьими ушами, и палач с ножом отправились разными дорогами?

Собирались ли они поодиночке добраться до Голландской Республики и присоединиться к Брэддоку? Или остроухий будет ждать, пока его догонит сообщник?

У меня не было возможности узнать наверняка. Я мог только надеяться, что скачущий впереди меня не подозревает о моей погоне. Но если он не подозревает — а как он может заподозрить? — то почему же я не догнал его?

И я продолжал скакать — быстро, но ровно, понимая, что настигнуть его раньше времени так же гибельно, как не настигнуть вовсе.

Примерно через три четверти часа я наткнулся на место его отдыха. Если бы я усерднее пришпоривал Щекотунью, может, я застал бы беглеца врасплох и помешал бы ему? Я присел, чтобы погреться возле его угасавшего костра. Слева Щекотунья понюхала что-то валявшееся на земле, какой-то брошенный кусок колбасы, и в животе у меня заурчало. Реджинальд был прав. Моя жертва лучше подготовилась к путешествию, чем я со своей половинкой сайки и яблоками. Я проклинал себя за то, что не пошарил в седельных сумках его напарника.

— Пойдем, Щекотунья, — сказал я. — Давай, малышка.

Я скакал весь день и приостановился только один раз, чтобы вынуть подзорную трубу и осмотреть горизонт в поисках признаков моей добычи. Горизонт разочаровывал.

Весь день. А с наступлением сумерек исчез и сам горизонт. Я мог лишь надеяться, что держусь верной дороги.

В итоге мне ничего не оставалось, кроме как остановиться, сделать привал, развести костер, дать Щекотунье отдых и молиться, чтобы не потерять след.

А теперь я сижу и размышляю: почему мне не удалось догнать его?

Сегодня утром, когда я только проснулся, на меня снизошло озарение. Остроухий был из армии Брэддока, а армия Брэддока соединилась в Голландской Республике с армией принца Оранского, куда и направлялся остроухий. А спешил он потому…

Потому что он отлучился тайком и спешил вернуться раньше, чем обнаружится его отсутствие. Значит, его присутствие в Шварцвальде не было официальным заданием. То есть Брэддок, его командир, об этом не знал. Или, возможно, не знал.

Прости, Щекотунья. Я снова погнал ее (и это уже третий день подряд) и заметил, что она сдает — сдает и замедляется. И все-таки уже через полчаса мы наткнулись еще на одну стоянку Остроухого, только на этот раз вместо того, чтобы греться у остатков костра, я дал Щекотунье шенкелей и позволил ей свободно вздохнуть только на вершине следующего холма; там мы остановились, я достал подзорную трубу и осмотрел местность, открывшуюся перед нами — сектор за сектором, дюйм за дюймом, пока, наконец, не увидел его. Это был он — крошечный всадник, скакавший в гору на противоположном холме, и пока я смотрел, его поглотила небольшая рощица.

Где мы сейчас? Я не мог сообразить, пересекли мы уже границу Голландской Республики или нет. Второй день подряд я не встречал ни души и не слышал никого, кроме моей Щекотуньи и себя самого.

Скоро это должно кончиться. Я пришпорил Щекотунью и уже минут через двадцать въезжал в рощу, в которой исчез беглец. Первое, что я увидел, это брошенную повозку. Рядом — с мухотней, кружившей над невидящими глазами — валялся труп лошади, и при виде его Щекотунья отпрянула и содрогнулась. Она, как и я, уже привыкла к одиночеству, привыкла, что рядом с ней только я, а вокруг только лес и птицы. А вот это место вдруг напомнило, что в Европе идет борьба и продолжается война.

Теперь мы ехали медленнее, аккуратничали между деревьев и возле других препятствий. И по мере нашего продвижения кроны деревьев становились все чернее, а под ногами появилась опавшая листва, вмятая в землю. Здесь прошел бой, это было ясно: я увидел тела солдат, раскинувших в стороны руки и ноги; распахнутые мертвые глаза; почерневшую кровь и грязь, из-за которых трудно было различать убитых, если только в просветах не мелькали мундиры — белые у французской армии и голубые у голландцев. Я видел разбитые мушкеты, сломанные штыки и сабли, многими из которых, вероятно, дрались как трофеями. Из-за деревьев мы выехали в поле — поле битвы, где тел было еще больше. По меркам войны, возможно, это была лишь мелкая стычка, но выглядело все так, словно здесь повсюду витала смерть.

Я не взялся бы точно определить, как давно тут все произошло: достаточно давно, чтобы сюда налетели падальщики, и недостаточно для того, чтобы исчезли мертвые тела; я бы сказал, что всего денек назад, если судить по трупам и по пологу дыма, все еще висевшему над полем — как утренний туман, только с тяжелым и острым запахом пороховой гари.

• Предыдущая
• 21/69
• Следующая