Избавление - Соколов Василий Дмитриевич - Страница 15

Через час, не более, завидев из–за приоткрытого полога брезента подъезжавшего на белом коне всадника, Тоня сказала, что это едет Гребенников.

— Ни у кого другого такого коня нет, — уверяла она и первой выскочила наружу, следом за ней семенила Верочка.

— Иди, иди к нему. Если надо, пусти слезу… У него сердце до просьб отзывчивое, мягкое — пойдет на уступки… А касаемо работы, только ко мне, — она, чмокнув Верочку в щеку, подтолкнула ее, и та совсем смело шагнула навстречу человеку, который гарцевал на коне, слегка подпрыгивая в седле.

— Иван Мартынович, я к вам… Здравствуйте! — с этими словами Верочка забежала наперед лошади, которую резко придержал в поводу Гребенников. Он тотчас спрыгнул с седла, привязал коня за повод, к деревцу и поспешил к девушке, протягивая ей руки:

— Ну, здравствуйте, как вы там устроились?

— Спасибо, ничего, — ответила Верочка. — Надеюсь, скоро Алексей поправится, я только не знаю, где самой мне придется служить. Вы обещали определить.

— Обещал, да вот кем? — Гребенников замолк, невольно испытывая затруднение.

Выручила сама Верочка:

— Я подружилась с Тоней, вашей связисткой, и она к себе в напарницы зовет.

— Что ж, это идея, — согласился полковник. — Я пере: дам, чтобы вас зачислили в штат подразделения связи. Только пусть вас Тоня Набокова подучит… знать морзянку, рацией владеть. Какой еще отменной связисткой станете!

Верочка заулыбалась, польщенная, а через минуту и опечалилась, когда полковник заговорил о Кострове.

— Я о вашем Алексее справлялся… Знаю, тяжело, но надо крепиться…

"К чему это он? — обеспокоенно подумала Верочка. — Я ничего не знаю, а он — тяжело… И крепиться советует".

Встревоженно думал и Гребенников: "Неужели ей неведомо о его инвалидности?" Иван Мартынович испытующе поглядел Вере в глаза, ничего, кроме недоумения, не угадал в них. "Нет, не знает, не догадывается. И не скажу, — подумал он. — Позже сама узнает и решит. Ей решать, им обоим…"

Жизнь под Москвой, в лагере Красногорска, куда поселили фельдмаршала Паулюса и генералов 6–й армии, поначалу казалась смутной, тревожащей чем–то неизвестным, роковым.

Убывали дни, недели, а пленным вспоминалось недалекое прошлое. Прежде чем очутиться здесь, в лагере, довелось им испытать искушение судьбы в дороге.

Из штаба фронта командующего Фридриха Паулюса и подчиненных ему генералов повезли в грузовиках куда–то в заснеженную, продуваемую ледяными ветрами степь. Еще когда забирались в машину, начальник штаба генерал Шмидт, пропуская впереди себя адъютанта командующего армией полковника Адама, толкнул его в бок своим громадным и будто мерзлым чемоданом. Толкнул нарочито нагло. И эта выходка не удивила полковника Адама: недаром же генерала Шмидта звали в армии злым духом.

— Герр генерал, поосторожнее. Вы должны понимать, где находитесь… заметил ему Адам, неизвестно на что намекая.

— Забирайтесь, не мешкайте! — зашипел Шмидт. — Что я вам говорил, болваны! Не послушались… Жить хотели? Сейчас вывезут в глухое поле и тихо, чтоб никто не знал, — пулю в лоб!

Адам посмотрел на Шмидта в упор, увидел в глазах его смятение и растерянность. Часто моргающие глаза у генерала слезились, брови заиндевели, оттого он выглядел особенно жалким, хотя и оставался по–прежнему злым.

Переметенной снегом, разбитой дорогой их действительно привезли на пустырь. Хмурились сумерки, когда автомашины подъехали к железнодорожному полотну и остановились у желтой будки путевого обходчика. Было приказано выйти из машин и взять с собой вещи. С час, не больше, пленным пришлось топтаться на снегу, стынуть, невесть чего ожидая.

Из–за надвинувшейся снежной мглы выполз тяжело пыхтящий паровоз с составом и остановился так, что средний пассажирский вагон пришелся почти напротив будки обходчика. В него–то и ввели Паулюса с его штабом.

Пленные удивились, когда заглянули в спальные купе: полки были застелены суконными одеялами, белыми простынями, горкой возвышались белые подушки. Адам с презрением поглядел на "злого духа" армии — Шмидта.

— Плохой из вас пророк, герр генерал, — не стерпев, заметил Адам. — С расстрелом, видно, не угадали. Какие распоряжения, герр генерал, изволите теперь давать? Не притрагиваться к еде?

— Я запрещаю вам вольничать! — оборвал Шмидт и напомнил: — Учтите, в немецкой армии, как и во всем рейхе, младшие по чину так не разговаривают со старшими. Субординация превыше всего!

— Советую учесть и другое: мы в плену… — невольно усмехнулся Адам.

Всю ночь грохотал поезд, скрипели на морозе колеса. Мела поземка, завывала под окнами, а вагон отапливался, и немцы радовались теплу.

Утром полковник Адам по заведенной привычке встал раньше всех, потянулся к окну. Подумал, что вчера еще поселки и дома возле станций и сами вокзалы лежали в развалинах, в черных снегах, а сегодня реже замечались следы войны. По обе стороны железной дороги тянулись леса, перемежаемые логами и руслами незамерзших рек, вольготно, в изморози воздуха, серебрились дали.

Везли их еще не один день — через заснеженные, одетые в роскошный зимний убор, леса, через полевые равнины. И теперь, невольно дивясь обширности этой страны, которую армии Гитлера хотели завоевать, пленные генералы, в их числе и Паулюс, начинали сомневаться: надо ли было затевать поход на Россию с ее обширностью территорий? Паулюс вспомнил, как на одном совещании Гитлер сравнил территорию России со слоеным пирогом, и теперь горько подумал: "Несъедобным оказался".

Эшелон подошел к станции притихшего под утро города. Пленным было велено взять с собой саквояжи, чемоданы, ранцы и пересесть в длинный автобус.

— Проедем еще немного в автобусе, и мы — дома, — предупредил генерал–фельдмаршала начальник конвоя.

Натянутая усмешка скользнула по лицу Паулюса.

И вправду, недолгий путь потребовался, чтобы очутиться перед высокими закрытыми воротами; подле них, в деревянной будке, стоял часовой, вооруженный карабином, в каске и с противогазом через плечо.

Ворота раскрылись. По обе стороны от них тянулся зеленый глухой забор, поверх него витками стелилась едва видимая в утренней мгле проволока.

— Смотрите вон туда, повыше!.. — ликуя, Шмидт бесцеремонно взял за локоть Адама, хотя, по правде говоря, совсем не было причин для торжества: ведь и сам же Шмидт попадал за колючую проволоку. Внутри у Адама все оборвалось: "Начинается…" Он как–то сразу разуверился в своих надеждах и признал вдруг правоту Шмидта, которого, оказывается, вовсе не следовало осмеивать и тем более презирать.

Их ввели за ограду лагеря.

Кругом — бараки, землянки, среди них — два–три неказистых рубленых домика.

Фельдмаршалу Паулюсу и его генералам указали идти к бревенчатым домикам.

Четверо немцев, несших на палках огромный чугунный котел, остановились посреди дороги, сняли с плеч котел с дымящимся варевом и стали глазеть на генерал–фельдмаршала и бредущих за ним гуськом важных чинов. Принужденно замедлив шаг, Паулюс ожидал, что его будут приветствовать или хотя бы уступят ему дорогу. Никто не отдал чести и не сошел с дороги.

Паулюс хмуро обошел их.

— Если уж таких крупных птиц поймали, то дела фюрера совсем плохи! бросил вслед один.

— Поделятся, надо полагать, опытом! — ответил другой простуженным басом.

— Каким? — спросил первый.

— Как сражаться и умирать за фюрера, — откровенно съязвил бас.

— Непочтительными стали мы. Надо было их приветствовать, — пожалел первый.

— Зачем? Разве что по случаю прибытия в плен? — усмехнулся бас. — По их вине я разлучен со своей Гертрудой. Будь неладны!

Солдаты взвалили котел на плечи и понесли дальше.

Проходя мимо барака, Адам увидел на двери плакат, написанный по–немецки, в нем говорилось, что гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий остается…

Дивясь, Адам похмыкал носом. От глаз генерала Шмидта тоже не ускользнули эти слова плаката. Он поморщился и отвернулся.