Крушение - Соколов Василий Дмитриевич - Страница 49

Антон с двумя бойцами предусмотрительно не перелезли через каменный забор, лишь попросили воды напиться.

— Якши, — сказала татарка и улыбнулась, показав белые, как крупинки снега, зубы.

Бойцы ушли, остался один Степан, которому взялась помогать сама красавица татарка.

Работали азартно и споро: Степан подносил ведро; учил, как скреплять кладку, молодайка накладывала лопаткой жидкий цемент, а дед Силантий взялся укреплять тыловую ограду и долбить ломом кое–где непрорубленные бойницы. Пока старик отвлекся, занятый своим делом, Бусыгин тихо перекинулся с татаркой несколькими, на первый взгляд, ничего не значащими фразами. Спросил, между прочим, как зовут.

— Юлдуз, — отвечала она быстро и громко, словно бы затем, чтобы слышал дед Силантий, и Степан понял, что женщина она с характером, во всяком случае в отношениях со Степаном не хочет делать какой–то тайны. Последнее, как мужчину, огорчило Степана. Правда, в их отношениях еще ничего и не наметилось, однако Степан уже понимал и чувствовал, что молодайка податлива, хоть и с норовом. «Гляди, как играет глазами да облизывает губы. Подходи и целуй», — возбужденно подумал Степан.

Под вечер зашли в хату. В ней было не так тесно, как казалось Степану снаружи, напротив, было даже просторно: каменная лежанка, небольшая русская печка, с которой из–под подушек выглядывала, то исчезая, то появляясь, вихрастая голова мальчика, железная кровать, застланная, скорее всего по случаю прихода Степана, чистой простыней, пахнущей свежестью и арбузными корками, круглый стол об одну ножку, врытую в землю, один стул с высокой плетеной спинкой, две табуретки и лавка в углу — всему нашлось место в этом невзрачном, обшарпанном домишке из камня, наполовину ушедшем туда же, в камень. Степан теперь уже презрительно не называл его хибаркой. И то, что этот домишко приткнулся к Мамаеву кургану — господствующей высоте, вдвойне радовало Бусыгина.

Силантий сел под тусклыми, линялыми образами, повешенными невесть ради чего, потому что, садясь, махнул на них, сказав, что ни в бога, ни в черта не верит.

— Давай–ка лучше шкалики, — обратился он к снохе. — И ты слазь. Будем ужинать.

Зная норов деда, который, выпив, может рассказывать и непристойности, Юлдуз усадила Гришку в закуток, откуда то и дело высовывалась его белобрысая голова.

Дед разлил сивуху в два стакана, кивком головы Степан намекнул, чтобы не обделял и сноху, но за нее ответил Силантий:

— Женщин приучать пить зелье не надоть. Головы лишаются, и в очах у них бесы заводятся.

Красавица татарка встряхивает головой и отходит: чего же ей за стол лезть без вина–то! Она садится на отодвинутую табуретку, берет в руки длиннющие волосы, начинает заплетать косу. Изредка взглядывает на Степана. Глазищи у нее черные и огромные; Степан под ее мимолетными, но проницательными взглядами не находит себе места, ерзает на стуле.

— Ведь что получается, — заводится дед. — Бросают дома, квартеры со всеми удобствами… А, скажу вам, была бы громадная подмога, — Степан, слушая, поминутно косит глаза на молодайку, и, узрив это без труда, дед теребит его за рукав: — Да ты слухай… Подмога, говорю, была бы громадная. Палить бы из каждого окна, с каждого этажа. Немец бы не выдержал этой всеобщей напасти. А мы вот со сношенькой, как заслышали за сто верст — немец близится, зачали оборону строить, то есть редут… Приходил какой–то милиционер, видно, в военных диспозициях не смыслит. «Ты что, дед, панику наво дишь? Вас никто не заставляет разные редуты строить». — «Приятно извиняюсь, — говорю. — «Никто не заставляет!» И ты, представитель власти и обчественного порядка, выкинь из башки: заставляет…» Вроде бы встарь, когда мы на барщину ходили. Там заставляли изпод палки и работать, и ходить в церковь богу поклоны отвешивать, а попу пятаки совать… Веришь, служивый, да ты слухай, чего ты глаза прочь воротишь?.. Веришь, жениться силком заставляли.

— Жениться не по любви? Да я бы уперся — силком не взяли, — завозражал Бусыгин. Ненароком взглянул на молодайку: та лукаво покачивала головой.

А дед Силантий тянул свое:

— Э-э, не хорохорься. Ты вот лучше скажи: почему так на земле устроено — обязательно человеку страдания чинить? Нет бы жизнь утеплять, счастье дарить, так одни страдания, норовят под самый корень!.. — роптал дед Силантий. — И власти хороши!.. Иной вчерась за плугом ходил, а нынче задерет нос, идет, земли под собой не чует… Для него закон не писан… — продолжал Силантий. — Для отдельных личностей нет запретной зоны… Ходил я на прием в райисполком. Там один такой шустрый… пробовал ярлык наклеить…

— Какой ярлык? — страшно удивился Бусыгин.

Юлдуз знала, что дед Силантий затеет сейчас разговор о своем сыне, — один из бесконечно многих и тяжелых и для нее, — она прикусила губы, готовая разрыдаться, потом сжала руками виски и тихо вышла.

Следом за ней Гришатка, шмыгая нбсом, поплелся в сенцы. Он привязался к тете Юлдуз, узнав за недолгое время все ее печали и радости.

— Зачем вы?.. Лучше бы молчали, не травили ей душу, — пожалел Бусыгин.

— Э-э, служивый, доколь можно молчать? — взъерошился дед Силантий. — Да я никогда не молчал, а теперь и подавно не боюсь. Да и кого бояться?

— А по какой причине на вас тень падает? — спросил Бусыгин, для которого жалобы старика тоже были в тягость, и слушал он потому лишь, что нельзя было не слушать, — ради вежливости.

А дед Силантий сокрушался:

— Нет, в нашей семье во все времена никто супротив Советской власти не шел. А тут, вроде бы сын сбежал с поля боя и, стало быть, предатель… Не-е, я своего сына знаю и готов пойти за него в пламя, сгореть, чем наложить на себя такое клеймо, — стуча себя кулаком в грудь, говорил Силантий. — Сын–то у меня уже в годах, тоже армеец, шпалу носит… Партейный… А я, как сейчас, вижу его: вот идет он в подшитых овчиной валенках… Полая вода… Придет из школы. А школа–семилетка была за восемь верст, и каждый день туда и обратно, шестнадцать верст, значит, пехом. И в валенках. Весною, когда полая вода стронулась, лога затопило. Простудился он, в огне лежал, еле отходили… Благо фельдшер настой из трав дал… Вот как в люди он выбивался… Ну, а потом в город подался, где–то в рике служил, потом в армию взяли. Тут служебная карьера у него шибче пошла. Бывало, приедет, и не узнаю своего сына — весь в пуговицах золотых и форменная одежда на нем ладно сидит. Да только для меня и бабки, то есть для жены моей, оставался он Сенькой. В валенках, в шапке с протертым и облезлым заячьим мехом… И конопатый — ровно скорлупою от грачиных яиц облеплено лицо. В самый канун войны приезжал навестить. Тогда мы вон в том доме жили, — указал рукой на развалины Силантий, — квартера у нас была просторная, и водопровод, и душевая, — сожалеючи похвалился Силантий. — И вот, стало быть, заявился. Стройный да видный. В ремнях весь. И с молодой женой Юлдуз, потому как свадьбу приехал справлять, — Повременив, Силантий насупился и, комкая слова, трудно вымолвил: — Уехал он в гарнизон служить, в Белосток, кажись, и с тех пор от него ни–слуху ни духу. Как в воду канул.

— Искали? — спросил Бусыгин.

Дед Силантий при этих словах нервно передернул плечами, и еще сильнее потемнело его лицо, будто подернутое пеплом.

— Стучался во все двери, — простонал он с недовольством. — О нем–то не давали справки, пока в Москву я не подал прошения, в Наркомат обороны, и там объявили, что пропал без вести, вроде бы в плену… На месте ни хрена не добился!..

Дед Силантий замолк, так как где–то близко три взрыва ухнули кряду, каменную кладку встряхнуло и с потолка на стол посыпался песок. Старик помахал головой, глядя кверху:

— Надо бы щели в потолочинах заткнуть, а то теперь будет трясти. Весь песок ссыпется.

— Ну и как же, папаша, обиду затаил на Советскую власть? — спросил Бусыгин, глядя в упор.

Силантий медленно поднял на него глаза:

— Советская власть не виноватая. Знамо, товарищ Ленин завещал справедливость… Разберутся.

— Веришь?