Крушение - Соколов Василий Дмитриевич - Страница 24

— Загнул, — возразил Громыка.

— Как это загнул? — раскипятился Никифоров. — Да ты знаешь, я присягу давал. С тебя взятки гладки. Как с гуся вода. А я сижу здесь, и у меня печенки переворачиваются. Спать спокойно не могу. Икается, кто–то вспоминает. И клянусь недобрым словом, в полку небось давно думают, что, мол, струсил, пошел в услужение к немцам… Предатель… А это знаешь, чем пахнет? Не то что меня одного будут проклинать — семья отвернется от меня… Тебе не понять, чем дышу…

Громыка нагнулся, будто подставляя голову удару беспощадно резких слов. Мрачно подумал: «Как утихомирить Никифорова? Ведь он честный, ни в чем не виноват… Многим нужна помощь, чтобы распутать клубок сомнений, очистить от грязи…»

Громыка попросил табаку. Свернул цигарку и зачадил дымом, заволакивая и без того прокуренную землянку.

— Братка, но ты же не в плену… — наконец сказал он. — Да мы любую ложь правдой перешибем! Партизанская война — тоже фронт, может быть, тяжелее, чем действующий…

— Гм… Дорогой Громыка, — заулыбался Никифоров, — Я‑то не боюсь. После того, что пережил в сорок первом, мне не страшен ни один черт, потому как вот оно, сердце, во мне, — и ударил в грудь кулаком. — И пока бьется, буду сражаться до последнего вздоха. Но тем–то в полку, кто может заподозрить, нужно доказать это, внушить. А как им докажешь?

— Ладно. В другой раз поеду в райком, тебя захвачу. Если нужно, отыщем и обком, — заверил Громыка.

— Я согласен ехать хоть до Кремля, к самому Сталину, — ответил Никифоров. — Была же листовка с его указанием раздувать пламя партизанского движения… — И, подумав, бросил: — Хватит лясы точить. Зови.

Громыка в бурках, которые носил в лесу, явно похваляясь ими, шагнул за порог. Привел тощего, низенького партизана Жмычку. Войдя, тот снял треух и, не спросясь, присел у порога, на обрубке.

— Ты к огоньку, — сказал Громыка, кивая на табуретку возле стола.

Жмычка приблизился, но не сел, прищуренными острыми глазами впился в огромную, на весь стол разложенную карту, усмехнулся.

— Как у вас голова не попухнет… Целая Европа! Попробуй догляди.

Громыка начал ставить задачу. По привычке загибая пальцы, говорил, в котором часу он должен покинуть лагерь, какой дорогой идти. В поселок обязан прибыть усталым, изможденным, — прикинуться, вроде пытали партизаны. В таком виде нужно предстать перед бургомистром. А лучше, если держать на перевязи руку, как будто партизаны вывихнули.

— Мы их должны обмануть, — -говорил Громыка. — Они сунутся, и надо их направить на ложный след. Это доверяем сделать только тебе, потому как имеешь самую подходящую внешность.

— Внешность моя на огляд, может, и подходящая, — заговорил Жмычка, покосившись на треух. — Да коли прикинешь умом, никак в толк не возьму, как же я стану на самого себя лгать, что провокатор… Какой я хрен провокатор, спросите у самого Христова бога — и он доложит вам, что Жмычка с 1893 года, уроженец Лепельского уезда, нынче проживает в том же районе… По причине войны переместился… Но завсегда остаюсь грамадянским жителем вески Ляховичи.

— Братка, это ты должен при себе держать, — возразил Громыка. — - Твоя задача стать… Ну, оборотень знаешь что такое… Когда человек рядится в обличье животного, лисы, положим.

— Ведаю малость, — оскалил в усмешке прокуренные дочерна зубы Жмычка.

— Значит, не тебя учить, — продолжал Громыка. — Главное — пусти слух, что партизаны живут в бору. Возле Волчьего оврага. Его тутошные сябры знают, за брусникой туда ходят. Вот и кинутся туда каратели искать нас. Ты понимаешь, врага нужно навести на ложный след?

— Попытаю счастья, — ответил Жмычка. — Только дозвольте знать, куда же мне после вертаться? В вески не пойду, ни–ни… Я там агитатором был приставлен к ферме, враз доложат и — петлю на шею.

— Щлях на болота знаешь? Там и повидаемся.

Жмычка задумчиво постоял, затем нахлобучил треух и пошел, ухмыляясь. И думал: «На погибель шлют… Ну что ж, раз надо — пойду. Кому–то надо и погибать».

Громыка обратился к начальнику продовольственной базы Тимчуку, который был и квартирьером лагеря:

— Сегодня же на заре сматываем удочки. Шалаши, сарай для скота, землянки не трогать. Оставить как есть. Пусть думают…

— Так они и полезут на пустой лагерь! Не такие дураки, — возразил Никифоров, — Врага нельзя представлять в ложном свете, иначе его не побьешь. В лагере не останется ни одной души, а они станут окружать да еще патроны жечь.

Громыка почесал за ухом.

— Н-да… Резонно. Как же ты мыслишь? Кадровый, тебе и козыри в руки, — добавил он, откровенно льстя капитану.

— Все, что ты задумал, верно, — проговорил Никифоров. — А чтобы создать видимость, что мы и после зимовки в лагере — о нем, кстати, уже знают, — нужно группу снарядить… Пусть стреляют, навлекая на себя… Заманивают. Опасаться за эту группу не следует. Смоется вовремя.

Порешили, чтобы отвлекающую группу возглавил Тимчук. Ему каждая кочка тут ведома, не заплутает. И, пожалуй, ребятишек с ним пошлем, пусть стучат, гремят, создают видимость, что лагерь не покинутый. К тому же учиним ложную стрельбу из минометов. Для видимости!

Прикорнули в землянке до рассвета, засыпая вполглаза.

На заре неслышно дали тревогу.

Навьючили на повозки мешки с мукой, картошкой, зерном, уложили чемоданы, матрацы, посуду, впору бы оставить листы кровельного железа, тяжелую наковальню, витки проволоки — этот ржавый лом, который невесть зачем возится с осени прошлого года. Громыка настоял опять грузить. Грузить! Три коровы и шесть свинок погнал пастух с двумя вооруженными партизанами немного раньше. И вот уже заскрипели повозки, двинулся обоз.

Грустными глазами провожали их оставленные на задание подрывники и еще группа партизан. Среди них стоял стройный, в гимнастерке, капитан Никифоров. Упросился на задание и Алешка Шмелев.

— Ты, сынок, не хорохорься. Отец у тебя был военный, вот и ты храбришься, — внушала ему мать. — Когда подрастешь, уму–разуму наберешься, тогда и возьмешь свои годы. А пока…

— Хватит, мам… Ну, успокойся… — говорил Алешка.

Он глядел на мать осуждающе–недовольно, будто она и впрямь совестила его в глазах партизан и перед притихшей под березкой Марылькой… Нарочито вытянулся, распрямил спину. Но увидел на лице матери свежие слезинки, подумал о непогашенном давнем горе и сжалился:

— Я скоро вернусь. Не тужи, мам… И не давай Светке козленка обижать.

— Хорошо, сынок. Только попомни… — И мать помахала рукой, а потом, догоняя обоз, то и дело оглядывалась, а сын неподвижно, как солдат, уже стоял в строю.

Приковылял Жмычка в поселок и — прямо к бургомистру. Упал посреди пола, трясется, судорогой исходит. Бургомистр перепугался, позвал со двора полицая. Вдвоем они снесли странника в сенцы, кое–как отходили, дав понюхать нашатырный спирт.

Ввели в комнату.

— Плохи дела… гык… Господин бургомистр, — икая, заговорил Жмычка. — Я с того… гык… свету. От партизан бежал. Не люди, а… гык!

Бургомистр вытаращил глаза, точно перед ним не человек стоял, а спаситель в образе ангела. «Службой моей комендант недоволен. Будто партизанам потакаю. Агентов не завербовал. Вот — живой, сам пожаловал», — тешился бургомистр и тотчас позвонил коменданту.

Комендатура и дом бургомистра размещались на одной улице, но немец почел за унижение идти на поклон, велел доставить ему агента.

По дороге бургомистр пытал:

— Ты, чай, не врешь?

— Господин бургомистр! — взмолился Жмычка, остановясь посреди улицы и громко крича. — Креста на мне нет, ежели брешу. Можете в тюрьму упечь. Дозвольте сразу стопы направить, где у вас тюрьма имеется?

— Тюрем на свободной территории нет. Немцы установили новый порядок! — похвалился бургомистр. — Имеются только лагеря.

— Леший черта не слаще, — ответил Жмычка. — Все равно где ни сидеть, абы за решеткой…

— У коменданта решим, куда тебя определить, — сказал бургомистр, подтолкнув мужика.