Вторжение - Соколов Василий Дмитриевич - Страница 48

С улицы послышался голос Натальи, и Верочка метнулась к ней козочкой. Жгуче–синие, как утреннее небушко, спокойные, слегка выпуклые глаза Верочки доверчиво лучились.

— А я ждала–ждала тебя, — нараспев протянула она и вдруг, заметив на лице сестры озабоченность, забеспокоилась: — Чего такая невеселая?

— Да так просто… устала.

— Хочешь, я тебя обрадую? Ну, скажи, хочешь?

— Смотря чем.

Повернувшись на каблучках, Верочка убежала в комнату, взяла с подоконника письмо и, озорно сверкая глазами, сказала:

— Ну–ка, пляши. Вот здесь… сию минуту!

Наталья пыталась взять письмо без лишних церемоний, но сестренка отступила на шаг и спрятала дрожащий в руке конверт за спину.

— Отдай. И охота тебе домогаться, — попросила Наталья и как бы невзначай спросила: — От кого письмо–то?

— Странно: от кого же, как не от Алешки? И карточку, видать, вложил. — Верочка подала письмо, не сводя с нес восхищенных глаз. Наталья надорвала с уголка конверт, вынула сдвоенный листок, быстро пробежала его взглядом, потом с минуту подержала в руке карточку. За время, пока она читала письмо и разглядывала фотоснимок, ни один мускул на ее лице не шевельнулся и глаза не загорелись, по обыкновению, утешающей радостью. "Что это с ней? Вроде и недовольна?" Верочка взяла со стола только что отложенную карточку, долго рассматривала, гладила пальцами глянцевитую бумагу, на которой Алексей Костров был заснят в полный рост, перепоясанный ремнями; выражение его лица было задумчивым, слегка грустным.

— Если бы не доводилась мне сестрой, я бы никогда тебе не простила! запальчиво проговорила Верочка.

— Почему?

— Такой видный парень! А для тебя вроде бы чужой…

Борясь с собой, Наталья помимо воли ответила:

— Ах, ничего ты не понимаешь…

Подивилась Верочка, изумленно посмотрела ей в глаза: не шутит ли? Нот, она говорила вполне серьезно. И Верочка с обидчивой усмешкой спросила, едва выговаривая:

— Как ты смеешь? И не стыдно? Жена…

— Перестань! Не твоего ума дело, — перебила Наталья и удалилась в закуток. Вынула жестяную заслонку, поддела рогачом чугунок, из которого пахнуло вкусным, душистым паром. Потом налила в тарелку щей, порезала мелкими ломтиками черный хлеб. И пока ела, Верочка успела сбегать к колодцу за водой, загнала приученных ходить вместе на выгон корову и двух барашков. Зайдя в избу, Верочка увидела сестру сидящей на кровати; сбоку, на постели лежали и карточка и письмо. "Значит, поладили", — смекнула Верочка обрадованно.

Как бы в ответ на ее мысли Наталья улыбнулась.

Отношения между сестрами были необычными. Верочка тоже рано лишилась родной матери, и поскольку Игнат, как, впрочем, и многие отцы, не расточал особых нежностей, да и не умел этого делать, то все заботы и ласки взяла на себя Наталья, которая оказалась отменно щедрой на чувства и в какой–то мере сумела заменить ей мать. И не потому ли Верочка льнула к сестре, почитала ее и горячо прислушивалась к советам и наставлениям? И если и случались размолвки, то это было очень редко. К тому же Верочка не обижалась, по характеру была очень отходчивой. Вот и сейчас — не успело остыть чувство обиды, как Верочка запросто подошла к сестре, спросила:

— А в чем мне выйти погулять?

— Куда ты собралась? На вечеринку? — в голосе Натальи послышалось удивление, сменившееся согласием: — Ты уж взрослая. Надень новое платье, то, что с ромашками. Незачем его жалеть.

— Это правда? Я взрослая, да? — зардевшись, переспросила Верочка, а про себя подумала: "Вот и хорошо. Вот и поспрашиваю сейчас, как это можно нравиться парню и что делать, если кого–то любить хочется?"

Наталья улыбнулась и, помедлив, тихо вздохнула.

— У тебя, Верок, все впереди, — ласково проговорила она. — И любовь, и счастье… А мне уже двадцать, четвертый… Прошла молодость, отшумела, как кленовый листок по осени.

— Наговариваешь на себя, — заметила ей Верочка и присела рядом, обвила ее шею совсем еще по–девичьи, неумело и порывисто.

Они помолчали, испытывая тихую, уединенную радость.

— Ната, скажи… — прерывающимся от волнения голосом заговорила Верочка, — ну вот, когда любишь… Как поступить? Просто не пойму… — Вся пылая, она закрыла глаза.

Лицо Натальи приняло выражение озабоченности, в темных зрачках вспыхнул и враз потух игривый блеск; как–то по–новому, осуждающе смотрели эти глаза на младшую сестру. "Но я же сама путаюсь в своих чувствах. И смогу ли, имею ли право советовать, как любить?" — на миг ужалила Наталью мысль. Хотя и не поддаваясь чувству раскаяния, она по–прежнему глядела на сестренку серьезно, с выражением упрямой требовательности.

— Верок, милая, тебе об этом пока рано думать.

— Не понимаю, что же тут плохого? — тоскующим голосом отозвалась Верочка. — Любят же другие… И сама, неужто не любила?

— Мое дело спетое, — вздохнув, проговорила Наталья. В ней боролись чувства осуждения самой себя и строгой ревности к ней, к Верочке. — А ты еще мала. Вот окончишь шкоду… И поймешь, во многом будешь сама разбираться. А пока не забивай себе голову…

— Значит, и на вечеринку не идти? — Верочка обиженно поджала чуть припухлые обветренные губы.

— Сходи. Но только, чтоб никаких шалостей… Подальше будь от парней, слышишь? Подальше! — повышенным тоном сказала Наталья.

Без особого усердия, кое–как Верочка свила волосы в две косички, заплела в них синие ленты. Потом осторожно сняла ставшее непомерно узким платье, надела новое. Наталья поглядывала на нее, а мысленно, быть может помимо желания, унеслась туда, на дорогу, где свиделась утром с Завьяловым. "Какие у него глаза… Просто горят! И я не могу… Не в силах владеть собой!" — в невольном забытьи прошептала Наталья и вздрогнула, поймав, как показалось, Верочкин укоризненный взгляд.

— Я что–нибудь сделала не так, да? — в свою очередь полушепотом, застенчиво спросила Верочка.

Наталья не ответила. Уставилась глазами в пол, в одну точку, боясь выдать смятение, и только чувствовала, как щеки ее полыхали огнем, хотя в темноте вряд ли могла заметить это младшая, совсем еще не искушенная в любви, сестренка.

Мятежна весенняя ночь, не скоро тихнут ее звуки, до самой зари полнится шепотом и говором полюбовным; охватывают душу страстные, необузданные желания, и, кажется, не найдется такой силы, которая могла бы унять их или хоть на время заглушить… И бывает, даже неверная любовь порой в увлечении своем мгновенном прекрасна…

Наталья рано улеглась в амбаре, а не спалось ей: то гремели подойниками бабы, то с грохотом въехала на мост телега, скрипя несмазанными колесами, то волновали сердце забористые девичьи припевки. Гармонист увел стайку девчат куда–то за околицу, а звуки ночи так и не смолкли. С ближнего поля начала вещать перепелка. "Спать пора! Спать пора! — невольно передразнила ее Наталья и усмехнулась: — А почему сама–то не хочешь спать?"

Ночь стояла теплая. От крыши амбара пахло слежалой, видимо изъеденной мышами, соломой. Единственное в амбаре маленькое оконце, выходившее на гумно, было разбито, только снизу торчал невыпавший косяк стеклышка, и через прореху сквозило резкой свежестью ночных трав. Эти запахи волновали, как бы возвращали к утраченной девичьей волюшке, и Наталья не могла заснуть. Ей чудился приезд мужа; она силилась представить Алексея, но, кроме гимнастерки на нем да ниспадающих на лоб волос, ничего не видела. Некогда близкое, милое лицо теперь казалось каким–то расплывчатым, неясным, встающим словно из тумана, и она ужаснулась, что не могла вспомнить, какие у него глаза. "Как будто карие… Нет, светлые. Похоже, ячменные".

Но только ли память была тому виной?

С горечью сознавала она, что муж стал для нее каким–то чужим, и не могла, не в силах была совладать с чувством холодности и отчужденности, которое отваживало ее от мужа. Она пыталась разобраться: что же было причиной? Время? Да. Непрочность отношений в их совместной короткой жизни? Тоже верно. Ведь так мало они пожили, даже как следует не привыкли друг к другу! Но было и что–то другое, о чем она не могла никому сказать. И это другое все сильнее заполняло ее сердце и толкало на мятущуюся, неверную, но, как искра, разгорающуюся любовь, — тоска по мужской ласке.