Вторжение - Соколов Василий Дмитриевич - Страница 12

Костров сконфузился: перед ним стоял Николай Григорьевич Шмелев.

— Ничего, ничего, не надо, — возразил комбриг, когда Костров начал было докладывать, и, протянув ему руку, спокойно спросил:

— Почему работаете после отбоя?

— Не управились. Снегу много, товарищ комбриг.

— Да, но вы чистите, а он падает. И если на всю ночь зарядит? Погода, она не хочет к нам приспосабливаться. Что же тогда?

— Солдату не привыкать. Осилим!

— Ишь какой шустрый! — рассмеялся Шмелев. — Кто это вас настроил так?

— Полковник Гнездилов.

— Н-да, — неопределенно протянул Шмелев. — Был он здесь? Только что? Куда же уехал?

— Не могу знать, — ответил привычной в таких случаях уставной фразой Костров.

Командир дивизии немного помедлил.

— Ну, вот что… — сказал наконец раздумчиво Шмелев. — Молодость, она, как крылья у птицы, пока есть — не чувствуешь, а как откажут жалеешь. Хватишься, да поздно… Быстро постройте людей и — спать. Не–мед–ленно! Нечего силы напрасно рвать, они еще пригодятся.

Комбриг опять натянул на голову капюшон и решительно зашагал в темноту. Он шел и думал: "Какой произвол, только самодуры могут так относиться к людям!"

Против обыкновения, утро для полковника Гнездилова не стало мудренее вечера. Чуть свет придя на плац, он, к удивлению своему, обнаружил, что задание его не выполнено, строевому смотру грозил явный срыв, хотя, судя по холодной зорьке и чистому небу, день обещал быть ясным, солнечным, с легким бодрящим морозцем. Только бы выводить людей да шагать под бравурные звуки духового оркестра, а тут на тебе: плац завален кучами снега, лежат вразброс носилки, лопаты, фанерные щиты, и какой–то ротозей даже позабыл рукавицы. Тяжелое чувство вызвало в нем этакое безобразие. Словно бы намереваясь одним махом сбросить снег, Гнездилов хотел было поднять носилки — не отодрать, примерзли! — и вернулся в штаб гневный.

До подъема еще не меньше часа. Николай Федотович Гнездилов вышагивал по кабинету, проминал половицы и мучительно думал об одном: "Ну и подстроили, сукины дети! Приедет Ломов, скажет, мол, показывай товар лицом, а мы, а я?.. Дескать, извиняюсь, товарищ генерал, заминка вышла. Снежок на плацу". Да он за такие вещи головы поснимает — и будет прав! Но при чем здесь я? Ведь распоряжение расчистить плац мною отдано. Кто посмел отменить? Я вам покажу!" — погрозил, глядя на дверь, Гнездилов.

Штаб размещался на нижнем этаже, под казармой, и когда прозвучал сигнал подъема, загремел, ходуном заходил потолок. Гнездилов с силой надавил на кнопку звонка. Вбежал запыхавшийся, с тревожным взглядом дежурный по штабу. Полковник приказал доставить ему виновника. Дежурный выскочил из кабинета и на бегу беспрестанно бубнил: "Командира третьей роты сто пятого полка капитана Семушкина… Доставить живого или мертвого. Командира третьей…"

Взбежав на второй этаж, дежурный гаркнул на всю казарму:

— Командира третьей!..

Откуда ни возьмись с трясущейся рукой к дежурному подскочил старшина роты и скомандовал:

— Смир–р–на!.. Никак нет, командир третьей роты… товарищ капитан… все еще находится в отлучке!..

— Ох! — дежурный устало вытер рукой лоб, повернулся к двери, кубарем скатился по гудящей железной лестнице вниз. За капитаном он отправился на квартиру на дребезжащей полковой "эмке". "Вот разгильдяй! Поселился у черта на куличках — гони за ним!" — ворчал всю дорогу дежурный.

— Чего он вызывает? Случилось что? — уже в машине спрашивал дежурного капитан Семушкин.

— Приказано доставить вас живого или мертвого… — таинственно отвечал дежурный. — Пуговицу вон застегните, а то совсем крышка! И мне за вас влетит…

Шофер не удержал руля, машина вильнула в глубокий снег и застряла. Проклиная все на свете, они выскочили из машины и начали быстро откапывать засевшую "эмку"…

А тем временем Гнездилов нервно ходил по кабинету в ожидании капитана.

Он был человеком строгих правил, необычайно пунктуальным. Это стало не только привычкой, а второй натурой полковника и составило ему блестящую карьеру в армии. Позже, уже в преклонном возрасте, Гнездилов уверовал в то, что власть ему затем и дана, чтобы держать подчиненных в страхе, и благодаря этому стал знаменитым на весь округ строевым командиром.

Но если начальство военного округа без меры его хвалило, то от этого вовсе не легче было людям дивизии: все шишки сыпались на их головы. Редко кто, проходя мимо, не был им остановлен, даже командиры, которые гордились своим молодцеватым видом, безукоризненной выправкой, все равно не избегали его внушений, упреков, а то и взысканий.

Особенно привередлив и до жестокости строг был Гнездилов к тем, кто нетвердо знал устав. Такие, по мнению Гнездилова, попирали букву и дух воинского порядка. Встречаясь где–либо с младшим по званию, он окидывал его острым, мгновенно скользящим взглядом и приглушенно–напевным голосом спрашивал: "Ну–ну, который год служишь?.. Вон как! Седьмой, значит. А ответь мне: параграф третий, статья седьмая Устава внутренней службы о чем гласит?" Тот, потупив взор, сосредоточенно думал, потом что–то медленно говорил в свое оправдание. "Может, на что жалуетесь? С головой как?.." не отступал Гнездилов. "Никак нет, товарищ полковник, голова при полной ясности!" — "Значит, сам виноват, — принимался отчитывать Гнездилов и всплескивал руками: — Седьмой год на командной должности, а? И устава не знать? Мозгами не хотите шевелить. Да, да, мозгами… Все вы такие грамотеи!" — Гнездилов недовольно крякал и, прежде чем отпустить виновника, припугивал: "Попадешься второй раз на глаза — милости не жди".

Бывали случаи и похлеще… Николай Федотович решил лично проверить, умеют ли подчиненные ему командиры ходить на парадах. И хотя дивизия далеко отстояла от крупных городов, где по празднествам устраиваются воинские маршировки, он все же хотел знать, все ли умеют держать ногу при парадном шаге так, чтобы эта самая нога поднималась вровень с подбородком. Командиры были построены на плацу. Гнездилов взошел на деревянный помост и приложил руку к козырьку, как бы приветствуя войска. Перед ним проходили командиры. Они печатали шаг, казалось, земля гудела под ногами. И надо же было случиться беде: командир роты Семушкин, поравнявшись с полковником, повернулся к нему лицом, пожирая глазами, как тому учил сам Гнездилов. Но полковник насупился и поманил к себе Семушкина.

— Где службу проходил, молодец? — громко, так, чтобы слышал строй, спросил полковник.

— Имею честь доложить, пожизненно в пехоте! — видимо, не совсем поняв намек полковника, отрубил Семушкин.

— А до армии? При коне, наездником?

"Уж не собирается ли полковник сплавить в кавалерию?" — подумал Семушкин, а вслух повторил:

— Никак нет, пожизненно…

— Довольно! — взмахом белой перчатки остановил его Гнездилов. — Раз не научены — будем тренировать. Ша–агом… арш!

Не однажды Семушкин проходил вдоль строя, запарился, а голос полковника все подстегивал:

— Отставить! Повторить!

С потешным недоумением переглядывались товарищи, шепотом справлялись друг у друга: "Что это с ним? Совсем загоняет!"

Позже, когда кончились занятия, Гнездилов собрал всех в круг, сам вышел на середину и сказал кратко:

— Следите, товарищи командиры, за искривлением ног. Тренируйте их, как бы сказать, на вытяжку. А то видите вон у Семушкина… Ноги дугой, и одна вибрация… Не годится это для строя!

На этот раз Семушкина ожидала большая неприятность, если бы не задержалась машина. Полковник Гнездилов долго ждал, не утерпел и снова отправился на плац. К его радости, бойцы работали споро, и, хотя команда была та же, полковник воздержался от разноса. "Начни ругать, так руки опустят. Смотр мне сорвут", — благоразумно решил он и удалился с плаца.

…Строевой смотр начался в назначенное время — в одиннадцать часов утра. На импровизированную трибуну, наскоро сбитую из досок, поднялись инспектор штаба Западного округа генерал–майор Ломов, представитель генштаба полковник Демин и полковой комиссар Гребенников.