Записки непутевого резидента, или Will-o’- the-wisp - Любимов Михаил Петрович - Страница 38

Я не пишу историю организации, я пишу о себе и не собираюсь выдавать субъективные вспышки сознания за летопись, поэтому, дабы не выглядеть трухлявым ретроградом, лишь замечу: несмотря на все издержки, АСУ оказала благотворное влияние на разведку, внесла в нее системное мышление и, главное, подтолкнула компьютеризацию архивов. Конечно, началось все абсурдно, но какая реформа в России когда-либо проводилась нормально?

Сначала наше управление располагалось в самой гуще Москвы, однако вскоре ПГУ мирно перебралось в загородные хоромы в Ясенево, — все были повергнуты этим великим переселением в смертное уныние: приходилось просыпаться рано, словно на дойку коровы, любой отъезд в Москву упирался во время и транспорт, и не спасали ни лес, ни речушка, ни бассейн, ни просторные кабинеты (впрочем, вскоре их стало не хватать, начался новый цикл строительства), как всегда народ роптал, начальство, летавшее с водителями на «Волгах», не обращало на эти вздохи внимания и вскоре отстроило себе рядом служебные дачи, с тем чтобы не расставаться друг с другом ни после трудов, ни в выходные, ни днем, ни ночью, никогда.

Боже, какая скука, как уныла жизнь, как одинакова, начиная с рева будильника ровно в семь. А разве не ужасно каждое утро рассматривать, сидя на стульчаке, один и тот же плакат, приклеенный скотчем к кафелю туалета? На картинке изображены торчащие из унитаза ноги в отглаженных брюках и черных штиблетах, туловища не видно, зато из бачка высовывается бородатая морда в очках. Пора на работу — зачем? не опоздать бы на спецавтобус — иначе ведь не добраться до нашей деревни, овсянка, кофе, улица, толпа, метро, спецавтобус, пропускной пункт, рукопожатия, служба, сейчас бы пива, но какой-то пентюх кандидат наук залез в кабинет, воняя ножным потом, размахивает руками и упражняется в элоквенции по поводу моделирования оперативной деятельности, о которой он читал в «Шпионе» Фенимора Купера, сейчас бы пива или холодного шампанского, чтобы умереть в Баденвейлере, прошептав «Ich sterbe», сейчас бы пива, и напялить никербокеры, и отправиться играть в гольф в Ричмонд-парк, сейчас бы на север…

Хотел на север, но начальство вдруг направило в командировку в Бейрут, дабы я взглянул на деятельность резидентуры с вершин Нормана Винера— мой первый вояж на Восток: Бейрут еще сиял, но лагеря с палестинцами, вооруженными «Калашниковыми», предвещали недоброе, война была на носу, и это у теплого моря, где через полчаса снежные горы и лыжи.

Меня сводили на восточный стриптиз с юной египтянкой, окруженной важно сидевшими слонятами, — там были не изможденные европейские девки с синевой под глазами, это было почище всех АСУ!

Красавица закончила танец, сорвала подвязку и швырнула в зал, попав прямо на наш столик (видимо, так задумали в ЦРУ), этот волшебный дар, пахнувший миром и какими-то томящими, заглатывавшими с потрохами ароматами, я привез в Москву и положил в вазочку на холостяцкой квартире у отца, мы нюхали подвязку много лет, давали нюхать гостям — так и не вынюхали, запах был, каррамба, неистребим.

Усните с Богом, господа.

Когда же я напился в первый раз? Когда же свершилось это чудо и кругом пошла голова? Когда же вещий мой язык впервые затрепетал оживленно и начал выпускать из уст умную дурь? Когда же провалилась земля, налились ноги невыносимым чугуном, а выя с привязанной к ней мордой — кровью? Когда же из разверзнутого рта, как из пасти огнедышащего дракона, полилась вонючая лава?

Не в счет птичьи пробы из родительской рюмки во время домашних застолий, не в счет и первая бутылка вина со странным названием «medoc», распитая в третьем классе с приятелем на Стрыйском рынке во Львове, — хохотали мы дико над дурацким названием, и лишь через десятилетия, отведав вволю из западных чаш, я обнаружил, что это не мед, который по усам течет и в рот не попадает, а прославленные французские виноградники.

Пожалуй, где-то в классе четвертом грянула первая масштабная пьянка, развернулась она в горных массивах, что высились напротив львовской госбезопасности, и по той счастливой причине, что в нашем классе тихо и незаметно трудился племянник директора спиртозавода. В те времена, когда вокруг сверкали погоны, гремели ордена и обком поднимал из руин производство, о такой должности и упоминать было неприлично, но племянник по глупости проговорился, был взят за бока и раздобыл драгоценного спирта, который мы, великолепная пятерка, особо не мудрствуя, рванули прямо в кущах — веселие стояло неправдоподобное, но вскоре все мы, воздвигаясь и рушась, поднимаясь и опускаясь, замерли в неестественных позах на поляне. Будучи уже тогда Гераклом, я, как положено даже раненому разведчику, дополз до своих окопов, позвонил из телефонной будки отцу и танцующим языком объявил о местонахождении. Время во Львове стояло боевое, постреливали бандеровцы, и на мой сигнал из местного «Смерша» вмиг примчался дежурный «виллис» с вооруженными чекистами, нас сложили в одну кучу и развезли по еще не поседевшим от горя родителям.

Слава отцовскому «Смершу», творившему добрые дела в красивом желтом здании на вулицi Кадетской, а потом соответственно Гвардейской, усаженной роскошными каштанами! Прежде в доме том размещалось гестапо, и долго в стене его зияла выбоина с хищным орлом рейха, она вызывала у меня обидные чувства, даже когда ее зацементировали и закрасили: еле заметное гестаповское пятно унижало славный «Смерш», предававший смерти всех шпионов, разрушавших страну Ленина — Сталина.

В «Смерше» мне нравилось все: трофейные машины отца («ауди», «хорхи» и «опели»), ладные офицеры в гимнастерках с кобурой, из которой высовывалась рукоятка «вальтера» (эта марка была в моде), седой генерал, открывший день рождения отца словами: «За юбиляра мы еще выпьем, а сейчас давайте поднимем тост за товарища Сталина!», любил я и увитый плющом особняк с часовым у ворот, яблоневым садом и овчаркой Дик, там я безжалостно расстреливал ворон и воробьев из духового ружья, и Дик приносил их к моим ногам, словно вальдшнепов на охоте в Шотландии, верно смотрел в глаза и азартно вертел хвостом.

В особняке нашем веяло благополучием ограбленного курфюрста: внизу — черного дуба огромная столовая, тяжелые резные буфеты, «горка», наполненная фарфором и безделушками, необъятный стол с кожаными стульями — надо всем ослепительная хрустальная люстра, словно из венской оперы. На втором этаже спальня из карельской березы (вытащили ее прямо у какого-то чина гестапо, вообще гестаповское имущество органы считали своим, как наследство почившего родственника), полный комплект семейного счастья. Наконец, кабинет барчука: английские напольные часы, стол из красного дерева, китайские вазы, статуэтки и бюсты, изображавшие людей из чуждой несоветской истории (особенно запомнились белые бюсты польского маршала Понятовского и большегрудой дамы, которая потом оказалась богиней Дианой), довольно мощная библиотека (мальчика из простой, но престижной семьи готовили в интеллигенты), там классики марксизма-ленинизма и красный-красный Шишков (его Анфиса долго меня волновала, но я не опущусь до признаний Руссо), соседствовали с «Очерками секретной службы» полковника Роуэна, «Совершенно секретно» Ральфа Ингерсолла и настольной книгой, разосланной в управления военной контрразведки по личному указанию Виктора Абакумова — «Тайная война против Советской России» коммунистов Сейерса и Кана, сделанной ими по заказу Москвы.