Отстрел - Словин Леонид Семенович - Страница 25

• Предыдущая
• 25/79
• Следующая

Кудим и Сотник отнеслись с пониманием. Личная жизнь Туркмении отвечала требуемым критериям.

— Был женат. Пока сидел, жене надоело ждать. Теперь один. Квартира пустая. Пришел, выспался. Можно снова на службу. Главное, чтобы вовремя и хорошо платили…

— За это не беспокойся. Как с дыхалкой? Где тренируешься?

Фонд был одновременно службой безопасности, соединением по борьбе с террором. От сотрудников требовалось быть в хорошей психологической и физической форме…

Кудим заговорил по существу:

— Присяги теперь нет. Есть контракт. Точно выполняй и не болтай лишнего. Работа мужская. Не особо рисковая. Если работать с умом. Тогда премия к зарплате. Отпуск за границей за счет фирмы.

— А если без ума…

— Тогда — небо в крупную клетку. Адвокат. Подогрев. Тоже за счет фирмы. Бывал. Знаешь…

В Фонде было то же, что и в агентствах коммерческой безопасности. Сопровождение, личная охрана… Встречать и провожать из Шереметьева… Оплата в баксах… Телохранители, занимавшиеся «личкой», секьюрити и охранники составляли разные группы. Между собой не общались. Туркмения был секьюрити. Старшими стояли бывшие офицеры, подчинявшиеся Кудиму. Кудим, как и Сотник, был из армейских. Прошел Афган, Чечню. Какие-то странные части. В Африке подхватил желудочное заболевание, вернулся к московским событиям…

Мужик был крутой. Убрали с волчьим билетом — «за дискредитацию». Из армии попал в рижский ОМОН. Навешано на него было много.

Фонд содержал в образцовом порядке.

Когда в Шереметьеве, в международном аэропорту, вспыхивали разборки, старшие быстро их тушили. Оба считались корешами видных московских авторитетов…

На братву в аэропорту это действовало безотказно. Похлеще, чем имена иных грузинских воров…

Взад-вперед меряя шагами камеру, Туркмения довел свои воспоминания до момента, когда приехавшие за ним руоповцы повезли на Шаболовку и оттуда сюда, на Петровку… В ДПЗ. В камеру с наседкой…

«С чего это менты вдруг заинтересовались Шайбой?»

Сосед на шконке в углу равномерно посапывал.

«Спит, блин, вместо того чтобы работать… На что деньги налогоплательщиков тратят!»

Ему захотелось сыграть в кошки-мышки.

—Слышь, уважаемый!

Тот открыл глаза. Туркмения перестал ходить по камере. Присел на корточки:

—Давно тут?

Сосед крутанул зрачками по сторонам:

—Тц-ц! В таких местах не говорят. Не знаешь?

Дверь подъезда за Игумновым еще не успела захлопнуться, как от тусовки у Театра Вахтангова отделился некто неприметный, незапоминающийся, каких сотни, — шмыгнул в ту же дверь. Игумнова в вестибюле уже не было. Какой-то амбал возился у почтового ящика: не то закрыл, не то только собирался открыть. Дверь позади снова хлопнула. Некто неприметный обернулся: крепкий, мужик средних лет… Он понял, что попал в ловушку. Решил пробиться назад на Вахтангова. Его бригада оставалась в переулке и ничего не знала, что произошло. Встречный удар вбежавшему в подъезд последним — детективу «Лайнса» — пришелся по лицу.

Старшего опера, оставившего ему записку в почтовом ящике, на месте не оказалось, его сосед по кабинету выказал явную заинтересованность:

—Кобура? Он говорил. Спасибо. Передам лично в руки. Не беспокойся.

Не исключалось, что он и был тем другом, о котором шла речь в записке. Игумнов не испытал подъема, расставаясь со снаряжением. Это было еще одним свидетельством черты, подведенной под прежним его существованием. В наплечной кобуре он таскал свой «Макаров», из которого приходилось стрелять и в воздух, и на поражение — при задержаниях и защищая себя… Кобура и пистолет лежали ночью у него под подушкой. Теперь милицейскому его снаряжению тоже предстояла новая жизнь. Упомянутая в записке «неприятность», которая обычно обозначала инспекцию по личному составу, полутайный орган, контролирующий ментовскую нравственность, свидетельствовала, что у неизвестного друга что-то произошло с его собственным снаряжением — потерял, пропил, продал агентам ЦРУ… Игумновской спецкобуре суждено было теперь залечь в фискальных материалах инспекции надолго, возможно, до самого прихода Машиаха.

Это уже не имело значения.

— Спасибо.

— Будь здоров…

Сестра Михи — в свое время тонкая, с черными косичками, с маленькой грудью, похожая на цыганку, — широко раздалась, как многие еврейские женщины, которым едва успело перевалить за тридцать. Она занимала половину стеклянной кассы — подсвеченного изнутри аквариума, который забыли наполнить водой и ракушками. Когда Игумнов подошел, она принимала выручку у носильщиков.

— Соня!

— О, Игумнов… — Сестра Михи симпатизировала ему. — Сейчас…

Она появилась в проходе между двумя аквариумами — тяжелая, в футболке до колен.

— Цветешь! Димка небось не нарадуется…

— Как же…

Муж ее был тихий туберкулезник, карманник.

— Как у него со здоровьем?

— По-разному… Что ты?

— Нормально.

— Из Шарьи ничего?

— Нет…

— Ты один теперь… Заходи. И Димка рад будет!

— Мама все в Иерусалиме? Как она?

— Спасибо. Собираешься навестить?

— Все бывает. Как Миха?

Она пожала плечами. На Соньку Жид мог положиться. Ее можно было выгнать с работы, выселить из квартиры, резать на части, жечь… Она все равно бы не выдала. Кроме сестры, у Михи никого в России не осталось. Мать с внуком еще раньше эмигрировали в Израиль. Жена вору не полагалась.

«Миха в Москве…»

Игумнову было достаточно увиденного.

—Я хочу предупредить. Бухарцев сдали. Афганца сюда заманили из Лондона, чтобы замочить. В любом случае, если ему нужна помощь… Вот телефон… — Игумнов сунул визитную карточку.

Носильщики у кассы тоскливо переминались. Она была настроена серьезно. Быстро соображала.

Рэмбо включил лондонскую кассету. Он прослушивал ее до того, как увидел на площади Игумнова. «— Почему он далнабой на «Дромит»?

— Спутал тебя с кем-то!

— Пару таких путаниц — и, смотришь, голову потерял!

— Там было что-то…

— Чек…»

Рэмбо вырубил кассету:

— Неерия ничего не говорит об этом. Боюсь, он не все знает. Тебе сегодня предстоит осмотреть квартиру Нисана. После похорон. Когда мы получим ключ…

— Понимаю.

Кассета снова крутилась. Костромская речь Туманова сплеталась с английской. В номере работал телевизор. Варнава открывал дверцу бара. Внизу под окнами проходила демонстрация сексуальных меньшинств. Били барабаны. Манифестанты кричали. Пели. В номере щелкнула зажигалка.

«Ну, на посошок…»

Запись закончилась.

Правили по Садовому в сторону площади Восстания, ныне Кудринской. Многие названия переулков тоже поменялись. Вместо Гайдара, Мечникова были Казенные, Большой, Малый… Рэмбо легко запоминал новые — в сущности, старые имена. Столичные власти грозились постепенно заменить все прежние, лучше сказать, новые имена. Тут сам черт мог ногу сломать…

Игумнов на заднем сиденье беззвучно выматерился.

Кидалы не позволили ему подойти к кассе сборов. Он не мог поставить сестру Туманова под удар.

Рэмбо поставил кассету на начало. Нажал клавишу. Голоса криминальных авторитетов под музыкальную фонограмму снова вошли в машину.

«Первый тост за Мессию…»

Послышался звон хрусталя.

«Сметана и Серый делают политику в Москве…»

Рэмбо не раз думал об этом. К нему обращались и партнеры из Нью-Йорка, Антверпена, Тель-Авива… Из других мест.

Перед российской братвой возникли новые горизонты.

Старый московский вор рассказывал, как между отсидками позволял себе столик в «Савойе» или «Национале». В международном вагоне путешествовал в Тифлис. Но чаще ограничивался посещением бильярдной в Парке культуры имени Горького.

Сегодня для авторитетов — Серого, Сметаны, этих двоих, болтавших в лондонском пятизвездочном отеле «Черчилль», были доступны Канары, Лазурный берег, Ницца, Эйлат. Клаб-отель на Красном море — жемчужина Ближнего Востока…

Людиездили. Побывали, вернулись. У каждого по пять-шесть заграничных паспортов.

• Предыдущая
• 25/79
• Следующая