Висельник - Слаповский Алексей Иванович - Страница 11

• Предыдущая
• 11/21
• Следующая

«Без отдачи, конечно. Ты ж видишь, я в штопоре, – и у меня ни стыда, ни совести. Даже желания подохнуть нет».

Но вид у него был подыхающий, и я вызвал бригаду прекращения запоя, объявления о таких услугах все чаще мелькали в газетах. Молодой врач и ассистентка сунули ему горстъ таблеток, поставили систему.

«Принесите банку, он захочет сейчас в туалет», – сказал врач.

Я принес банку. Алеша захотел, но не мог.

«Лежа не можете?» – спросил врач. Алеша отрицательно покачал головой.

«Стесняется», – сказал я. Алеша кивнул. Ассистентка вышла.

«И нас стесняется», – сказал я. Алеша кивнул. Мы вышли и зашли через минуты три-четыре. Банка была пустой.

«В чем дело?» – раздраженно спросил врач.

«Стесняюсь».

«Кого?!»

«Себя. Только в туалет».

«Ну, тогда терпите, если сможете. Отведем вас потом. Хотя лежать бы надо».

Но Алеша не вытерпел. Он заснул под системой и во сне сумел сделать то, о чем его бесплодно просили.

С тех пор довольно регулярно на излете запоя он появлялся у меня, я вызывал бригаду и платил раз от раза все больше (в мае 94-го – 70 тысяч).

Но вот он уже довольно долго – почти месяц – держался крепко и поговаривал даже, не завязать ли совсем, и я пригласил его в гости.

Ну, посидели, попили чайку, Алеша оживился, был говорлив, насмешлив, остроумен – внятно, едко, не то что в стихах. Он, чего с ним сроду не бывало, даже свои стихи стал читать вслух.

– Вы, конечно, не поняли? – спросил он Нину.

– Самое странное, что, кажется, поняла! – ответила моя умница.

– Что ж вы поняли?

– Ну… Стихи не перескажешь, особенно ваши, они же не на уровне смысла, но я попробую рассказать о своих ощущениях. – И она что-то говорила (я слушал голос – не вникая), плавно поводя руками, то грустя мимолетно, то смеясь, то морща лоб в раздумье. Говорила долго.

– Этого не может быть, – сказал Алеша. – Вы все поняли. Именно об этом я писал. Вы поняли даже то, о чем я только смутно догадывался. А еще?

И он еще читал стихи, а она опять говорила, и он еще читал…

Потом она пошла принять душ.

– Время, между прочим, позднее, – сказал я Алеше.

– Сволочь ты, – задумчиво сказал Алеша. – Отдай ее мне. Она первая меня поняла. Она влюбилась в мои стихи. А потом влюбится и в меня. У тебя их было… И будет… А у меня шанс. Я как раз завязываю… Навсегда… И вдруг она… Это судьба… А ты?.. Тебе ни к чему… Только тело… Найдешь еще… А мне душу…

Он говорил ритмически, раскачиваясь на стуле, обхватив руками коленки.

– Ты стихами, что ль? – спросил я.

– Отдай.

– Брат, ты же меня знаешь, я не из таких. Женщин не меняю, не продаю, не покупаю. Да и не в этом дело. У нас свадьба через две недели. Не приглашаю, потому что решили без всякого шумства. Получаем документы – и в свадебное путешествие.

– Сволочь. Я тебя ненавидеть буду.

– Ты вроде, кроме чая, ничего не пил.

– Не проблема. Через полчаса я буду пьян. Я буду пить, пока не сдохну. Ты сволочь.

– Откачаем, не впервой!

– Ты меня больше не увидишь. Зачем она тебе, сволочь?

– Я ее люблю, – сказал я с радостью оттого, что говорю правду, что хочу говорить это Алеше, задушевному моему дружку.

– Ты знаешь, я спокойно относился к твоим подлым коммерческим занятиям, – сказал Алеша. – Я беспринципен, как и полагается всякому настоящему поэту. В таких вопросах, по крайней мере. Но тут… Тут что-то не то. Ты ее любить не можешь. Она – да, такие почему-то именно в говнюков и влюбляются. Как друг тебе говорю. Но ты – не можешь. Как друг говорю.

– Могу, Алеша, – сказал я и улыбнулся, глянув в ночное окно.

Тогда Алеша встал, обнял меня, словно уже налакался до стадии сентиментальности, и сказал:

– Я не уйду в запой. Люби ее. Я буду приходить в гости. Откровенно буду на нее смотреть – это учти. На улице подкарауливать. Ждать – неизвестно чего. Может, дай бог, тебя пристрелят.

Нина вышла из ванной. Алеша, скосив голову и не глядя на нее, – мимо, к двери, скорей, скорей.

Забегая вперед: он все-таки ударился в запой. На десятый день ему стало плохо, и он по привычке приполз ко мне. Но увидел Нину, вспомнил, что она существует как реальность, а не как его поэтический бред, и хотел сбежать. Я еле удержал его, вызвал врачей. Откачали. Но почти тут же он – я полагаю, совершенно сознательно, – ушел в запой второй. Неделю готовился к нему: ходил и занимал деньги – понемногу. Понемногу давали, привычно не надеясь на возврат. Собрав определенную сумму, накупил дешевой водки, залег в своей холостяцкой квартире, пил неделю, две. Потом родители, жившие неподалеку и навещавшие его ежедневно и впустую стучавшие в дверь, обеспокоенные, стали опрашивать соседей, те сообщили, что видели его каждый вечер на балконе провожающим солнце – в стельку пьяного и иногда плачущего. А вот последние дня три он на балконе уже не появлялся. Родители вызвали врачей и милицию, взломали дверь. Алеша лежал у двери с вытянутыми руками. По каким-то там приметам милиция определила, что последние минуты своей жизни Алеша полз. Спиртного же в квартире не было – ни капли. Выпил он за две недели тридцать бутылок водки, то есть чуть больше двух бутылок в день.

Но это было после.

О чем я говорил?

Да, о том, как показывал Нину друзьям и знакомым. Впрочем, на Алеше друзья кончились. Остались знакомые.

Врач Саша Чикулаев, пьющий, как и Алеша, но умеренно, хотя и постоянно, пришел, толковал довольно занудно о своей постылой работе в больнице, в отделении травматологии.

– Надоело. Режу и режу. И все равно – гангрена. Маресьеву пилили ржавой пилой – встал на ноги, то есть на протезы. А эти – не хотят выздоравливать. Я ему ступню, а гангрена – выше. Я по колено – а она выше.

– А вы бы сразу по пах, – сказала Нина, которая в эти дни не понимала, что где-то могут быть несчастья.

– Без толку, – даже не глянул на нее Чикулаев (он вообще словно не замечал ее). – Я по пах – а гангрена в кишки! И вот человек – самовар. Без рук, без ног. А родственники суют деньги. Чтоб хоть такой, но жил! А зачем мне деньги за самовар? Борзыми щенками вот не дают – жаль! Хотя лучше – гончими.

У Чикулаева страсть – охота с гончими. На этой страсти он сошелся кое с кем из городской верхушки и мог бы давно уйти на более спокойное место, главврачом, например, в пригородный лесной профилакторий. Но он умен, он понимает, что сопьется там. Здесь же работа не позволит. Надо резать. И чтобы руки не тряслись. Он привык резать, он умеет это делать, он один из лучших хирургов города. Но характер несносный, орет на больных и персонал. Мне он доставал иногда таблеточки: транквилизаторы, антидепрессанты. Было дело, я крепко на них сидел. Было – прошло. Чикулаев, конечно, скучен. Он хирург и на работе, и дома, и в компании, и ночью – сам признавался – видит сны только про то, как режет. Я просто привык к нему и рад, когда он заходит. Первые минуты, по крайней мере.

– Как тебе моя невеста? – не утерпел я в прихожей, провожая его.

– Точно у такой я позавчера оттяпал обе конечности. Задние! – хохотнул он, согнувшись и пытаясь завязать шнурок на ботинке. – Торопилась на поезд, ехать к жениху, не успевала, к вагону прицепилась и сорвалась. Тебе смешно? – прошипел он вдруг свирепым шепотом, разогнувшись и притиснув меня к стенке. – Смешно?!

– Вовсе нет.

– А мне смешно. Потому что красавице – не жить. Гангрена будет. Никуда не денется!

И ушел, так, кажется, и не сумев завязать шнурки.

Однако что-то веселенький у меня получается рассказ…

Но вот – подлец-компаньон Станислав Морошко, Стасик. С ним никогда ничего не случалось. Или он так держит марку. По крайней мере, я ничего не слышал. Родители живы-здоровы, а заодно и бабка девяноста трех лет, жена – известный в городе адвокат, дочь в четырнадцать лет знает три языка и уж в Америке побывала, сын в математическом колледже учится, я как-то говорил с ним – способности поразительные, он уже сейчас знает больше меня, а я не все еще растерял из своих университетских знаний.

• Предыдущая
• 11/21
• Следующая