Суринам - Радзинский Олег - Страница 8

Зал постепенно наполнялся мужчинами; они снимали обувь у входа, проходили к узким длинным лавкам, стоявшим вдоль одной из стен, и молча садились, не здороваясь с другими. Многие снимали ремни и часы и клали под лавки. Некоторые сворачивали ремни и засовывали в обувь у входа. Концы ремней торчали из пустых ботинок — как гюрза перед броском.

Между пришедшими было мало сходства: разных рас, возрастов, религий, их, однако, объединяли молчание и чувство цели. В зале сгущалось предчувствие, как перед сексом с женщиной, с которой спишь впервые; знаешь, что произойдёт, но как это будет, как начать, кто первый дотронется, что она любит — всё это пока тайна, которую предстоит раскрыть.

Мужчины сидели вдоль стен без ремней и часов и ждали тайны.

Окна были плотно закрыты. Кто-то зажёг свет, и в высокой пустоте зала повис желтоватый туман. Вокруг ламп на потолке расцвела резная паутина из расплывчатых теней. Худой хасид, что пришёл последним, аккуратно сложил чёрный пиджак и положил на лавку. На нём была белая нечистая рубашка с торчащими из-под неё кистями таллескотна. В каждой кисти было по одной синей нити.

— А как же Антон? — спросил Илья. — Он так ждал этой встречи. Надо позвать его тоже.

— Он не важен. — Роланд поднялся с татами. — Его не было, когда я за вами пришёл, стало быть, он не важен. Сила не хочет его испытать. По крайней мере, в этот раз.

— Неудобно как-то. — Илья старался оттянуть начало латихана. — Он, собственно, всё это начал, искал…

— Он был нужен, чтобы привести вас, — решил Роланд. — Он просто инструмент, который Сила использовала, чтобы привести сюда вас.

Роланд отошел к мужчинам, сидящим на лавках, и стал что-то говорить. Разговор шёл об Илье: они разглядывали его, не прячась. Высокий азиат (кореец?) кивнул Илье в знак приветствия. Илья кивнул в ответ. Кореец неожиданно засмеялся и отвернулся.

Илье стало от этого жутковато. Ему хотелось уйти.

— Страшно, конечно, — вдруг сказал Джефф. Илья увидел, что он уже не сидит, а лежит на полу с закрытыми глазами. — Страшно, а вдруг ты не избранный? Пока не попробовал, есть надежда незнания. Незнание, собственно, это и есть надежда. — Он открыл глаза и уставился в высокий потолок зала. Потом сел и потянулся: — Пора.

Илья заметил, что в центре татами все уже встали в круг. Роланд стоял вместе со всеми, но как бы отдельно. Он позвал Илью глазами. Илья поднялся и занял место в кругу. Было очень тихо.

— Начнём, — сказал Роланд.

Началось сразу. Илья на секунду перестал видеть зал, всё куда-то пропало, а потом появилось вновь, но уже другое и по-другому. Люди теперь не стояли в кругу, а рассеялись по залу. Худой хасид танцевал в углу сам с собой.

Вдруг Илье стало жарко. Он понял, какая он сволочь и сколько он сделал плохого. Он обижал людей. Он лгал. Он был высокомерен. Он никого не любил, кроме себя.

Эти мысли возникали в мозгу сами, нет, их кто-то туда впечатывал.

Кто-то с ним говорил. Кто-то светлый, добрый, кто был готов простить.

Илья заплакал.

Он почувствовал, что уже не стоит на месте. Он двигался, как-то рвано скользил по залу, будто на коньках. Вокруг были другие люди; он знал, что они здесь, но не мог их видеть. Зато он увидел себя, сверху: он сидел на полу, уткнув лицо в колени, и просил его простить. Илье было стыдно и светло. Его простили.

Вдруг он осознал, что стоит и пытается залезть на стену; это было очень важно, самое важное из всего, что с ним когда-то случалось. Он поднимал ноги, сгибал их в коленях и пробовал взобраться на совершенно гладкую стену, схватиться руками за пустоту и подтянуться. Стена не поддавалась, но и не отталкивала. Стена сказала Илье, что он должен, обязан продолжать пытаться, но помощи не будет.

Он видел стену необыкновенно ясно: каждую выбоину, каждую неровность краски. Видел всю сразу и каждую малую деталь.

Потом всё окончилось. Вокруг были люди, в разных позах, кто-то продолжал двигаться, кто-то замер, кто-то лежал на полу. Предметы стали резко различимы, и Илья понял, что вернулся в жизнь. Внутри него разлилась пустота.

Он позвал Силу несколько раз, но ответом была пустота.

Илья сел на пол. Он хотел пить.

Все оделись и как-то быстро ушли, не прощаясь друг с другом и не разговаривая. Илья сидел на полу и ждал объяснений. Никто не обращал на него внимания.

Он увидел, что Роланд идёт к выходу. Илья встал и поспешил за ним, но не успел: Роланд ушёл.

На улице было темно, фонари горели расплывчатыми кругами. Илья заметил Джеффа; тот шёл к метро. Он догнал его и пошёл рядом. Джефф остановился.

— Понял? — спросил Джефф. — Ты понял?

— Нет, — сказал Илья. — Я не понял. Со мной никогда такого не было.

— Это Сила, — объяснил Джефф. — Она говорила с тобой. Тебе много чего предстоит. Много чего. Целая уйма всего.

— Чего? — спросил Илья.

Он хотел объяснений. Он хотел, чтобы Джефф расспрашивал его о том, что случилось.

— Много всего, — повторил Джефф. — Ты многое должен будешь сделать. Тебе ещё скажут.

— А если я не хочу? — спросил Илья.

— Понятно, не хочешь. — Джефф поморщился. — Только кого это ебёт?

МИР как неясность, как неизвестность, что каждый миг требует себя разгадать, — ощущение это, раз придя, осталось с Ильей навсегда. Впервые оно появилось не в тюрьме, где всё было твёрдо и осязаемо, а в ссылке, в Сибири. Здесь мир рождался каждое утро заново, и жизнь, зыбкая от его незнания о ней, жизнь, известная до того лишь по книгам, стала явью, и ветер жил за окном, неслышный сквозь снег.

Все годы ссылки он не был ни в чём до конца уверен; старая, знакомая бытность закончилась однажды и насовсем, а в новой, нынешней, мир выявлялся каждое утро из белого сумрака, не враз, а по частям: крыша, окно, край поленницы — все порознь, несвязное друг с другом, будто за ночь мир разбрёлся и пытается сойтись вместе вновь. Сойдётся ли, будет ли всё как прошлый день — того Илья не знал никогда. Так и жизнь его тогда разбрелась по частям и пыталась неуклюже срастись в одно целое на той странной промёрзшей земле, что тянулась неведомо куда, должно быть, до речки.

Эта смутность сохранилась, не ушла и теперь, после стольких лет. Он просыпался с ней каждое утро и лежал, привыкая жить заново.

Глубже в день пелена таяла от предметности дел, мир становился знакомее, явнее и ожидаемее. Вот и сейчас, в это воскресное утро в Нью-Йорке, Илья был почти уверен в прочности и быта и бытия.

Он решил не рассказывать Антону, что случилось. Он просто не мог. Илья думал, что если Роланд говорит правду, Сила найдёт Антона сама. А если Роланд врёт, то и рассказывать нечего. Илья решил вообще никому об этом не говорить. Даже Адри.

Во вторник вечером — марево дождя блестело в фонарном свете и делало Нью-Йорк похожим на фотографию со смазанным фокусом — Адри сообщила, что улетает в Суринам на День благодарения. Рутгелты собирались на праздники в родовом доме в Парамарибо: мистер и миссис Рутгелт прилетали из Амстердама, старшая сестра Кэролайн с английским мужем — из Лондона и младший брат Руди — из Палм Бич. — Ты тоже приглашён, — неожиданно сказала Адри. — Если, конечно, хочешь. Учти, мы не сможем открыто спать вместе. Мама сказала, что папу это может расстроить. Но я буду приходить к тебе ночью, тайком.

Она делала вид, что не ждёт ответа. Илья и не отвечал. Он уже решил, что поедет. Он хотел наконец встретить её семью.

В Парамарибо начальник аэропорта ждал их у трапа. Рядом стояла женщина, которая никак не могла быть матерью Адри: она выглядела максимум лет на десять старше. Она, собственно, и была Адри, только старше, хотя — если приглядеться — они были совершенно непохожи. Их сходство проявлялось не столько в чертах лица, сколько в общем впечатлении.

Миссис Рутгелт двигалась с такой же грацией колеблющейся на ветру тростинки, что вдруг обрела возможность ходить. У неё были Адрины миндалевидные глаза с разрезом, как у рыси (наследство прабабушки-китаянки), такие же высокая грудь и тонкая талия, чуть более светлая кожа и та же способность выглядеть приветливой, не улыбаясь. Миссис Рутгелт была чуть ниже дочери, но не менее длиннонога. Одета она, в отличие от Адри, была тщательно и дорого. Она чем-то напоминала Илье женщину из Нью-Джерси, с которой он больше не виделся и которую вспоминал всё реже и реже.