Антиабсурд, или Книга для тех, кто не любит читать - Слаповский Алексей Иванович - Страница 22

• Предыдущая
• 22/58
• Следующая

— Спасибо, Климов. А то он сам не свой уже стал, меня мордует своим плохим настроением, совесть его грызет. Ты знаешь какой? Ты милосердный!

— Это он-то? — возник трезвый, но с белыми от ненависти глазами, Ворошилов. — Это он, гад, милосердный? Это он-то? — из-за которого я два раза чуть человека не убил, то есть его?!

— Но ты ведь не такой на самом деле! — мягко сказал Климов.

— А если такой? — взревел Ворошилов.

На этот раз он был трезв и поэтому силен, гости, все разом навалившись, едва отняли у него полузадохшегося Климова.

Прошло опять время.

— Господи! — тосковал Климов, говоря со своей женой, Климовой. — Ты представляешь, что у него в душе? Ведь у него раз от раза все больше накапливается стыд и совесть, он, наверно, ночи уже не спит и на грани умственного сумасшествия. Неужели я ему еще одного шанса не дам? Это безбожно было бы.

— Пожалуй, — согласилась Климова, жена его.

С тех пор прошло восемь лет.

Четырнадцать раз за это время Климов приглашал в гости Ворошилова или сам к нему напрашивался. И кончалось это однообразно: Ворошилов или душил Климова, или бил его по лицу кулаком, картиной в раме, настольной лампой, детским велосипедом, он пытался сбросить его с балкона, пырнуть ножом, заколоть вилкой.

Но Климов жив, хоть и с царапинами, контузиями и легкими увечьями, одно из которых стоило ему даже операции — не опасной, однако.

Он жив и верит, что настанет день, когда Ворошилов наконец после очередного гостеванья не ударит его, не будет душить или резать, а заплачет, обнимет и скажет:

— Спасибо, брат Климов! Ты спас мою душу!

Он верит в это. И я верю в это.

И вы в это верите, только не хотите верить. Дело ваше, конечно...

26 февраля 1995 г.

Сергей Сергеевич Евфросиньев был бы стократ проклят, если б жил в коммунальной квартире, т.е. квартире с множеством жильцов и одним на всех совмещенным санузлом: туалет и ванна.

Поясню.

Евфросиньев просыпается рано, часов в семь. И сразу идет в санузел, взяв с собой специально не прочитанную накануне газету. Там он сидит и прочитывает газету от первой до последней строки. Получается около получаса (было б еще больше, но Ефросиньев человек с высшим образованием, читает быстро).

В коммуналке ему бы уже стучали в дверь и кричали: «Сволочь! Хулиган! Гад такой! Мерзавец! Подлец!»

Потом Евфросиньев напускает ванну и одновременно бреется, чистит зубы.

В коммуналке кричали бы: «Тварь проклятый! Фашист! Спекулянт! Дерьмо! Сукин сын! Ублюдок!»

Потом Евфросиньев лежит в ванной — не менее часа. Он любит обдумывать в ванной планы грядущего дня.

В коммуналке кричали бы: «Интеллигенция вшивая! Убийца! Дурак! Мразь! Невежливый, невоспитаный человек! М.........о!»

Потом Евфросиньев еще полчасика активно моется, сперва в горячей воде, после под прохладным и совсем холодным душем. Затем вылезает из ванны, надевает махровый халат, расчесывает кудри, подстригает и шлифует ногти, рассматривает себя в зеркале — и выходит, вполне довольный.

В коммуналке его схватили бы:

Римма Анатольевна Стюпина, пенсионерка, — за волосы.

Батыр Бухтиярович Бухтияров, зам. нач. под. сост. cap. отд. Прив. ж.д., — за шею.

Илья Владимирович Озимый, врач-педиатр, — за руки.

Максим Максимилианович Минималов, отставной генерал-лейтенант, — за ноги.

Жены Ильи Владимировича и Максима Максимилиановича Ольга Петровна и Валерия Петровна — за бедра.

Дети их Васенька, Настенька, Володенька и Аркадий — за то, что осталось.

Они схватили бы его за все это, раскачали бы и ударили бы насмерть о стену.

Но в том-то и дело, что Евфросиньев живет один, в однокомнатной отдельной квартире, и никто — ни соседи, ни друзья, ни сослуживцы, никто не знает, что он на самом деле сволочь, хулиган, гад такой, мерзавец, спекулянт, подлец, фашист, тварь проклятый, дерьмо, сукин сын, интеллигенция вшивая, убийца, дурак, мразь, невежливый, невоспитанный человек, м......о. Даже я этого не знаю, а уж, казалось бы!..

27 февраля 1995 г.

Раздробило Антоше Алатырьеву голову кузнечным молотом, с похмелья, конечно.

Тут бы и конец истории.

Нет.

Проходил мимо инженер Альберт Суггестивный, с похмелья тоже, посмотрел на то мизерное, что осталось от Антошиной головы и мозгов и, любя хвастаться своей ученостью, произнес:

— Тоже мне, Спиноза!

Стоящие вокруг молча рабочие обиделись, будучи, само собой, с похмелья, и избили инженера вусмерть.

К чему я это?

Я это к тому, что все время сравнивают, что в Америке, несмотря на наши изменения, все равно свободы больше.

Ну да!

Посмотрел бы я, что б там с рабочими сделали за избиенье инженера в рабочее время! Расчет в зубы и — за ворота!

А у нас — ничего! — назавтра уже все по-доброму друг на друга смотрят, с инженером приветливо здороваются и Антошу Алатырьева добрым словом поминают.

Так где истинная свобода и сердечная неформальность человеческих отношений?

А в советские времена у нас еще проще было со свободой...

Но умолкаю — а то в консерваторы запишут, во враги демократии и в злопыхатели нового. При нашей-то свободе — запросто!

12 мая 1995 г.

Любит Чмыриков пошутить.

Вот например.

Подходит он к коммерческому ларьку, где продаются спиртные и безалкогольные напитки, шоколад, жвачка и прочее барахло. Подходит к окошечку. Продавец, парень с лицом, в окошечке не умещающимся, отодвигает стеклянную заслонку, ждет. А Чмыриков начинает доставать из карманов драной телогрейки, из штанов, даже из-за пазухи откуда-то, начинает доставать всякую бумажную и металлическую денежную мелочь.

Парень брезгливо смотрит на него.

Чмыриков все достает, пересчитывает, вздыхает, озирается.

Опять роется — в тех же карманах, где уж побывал, словно надеясь по второму разу еще на что-то наткнуться.

Нет, кажется, все обследовал.

Парень закрывает заслонку и смотрит на Чмырикова все презрительнее.

Чем дольше копошится Чмыриков, тем презрительней смотрит парень.

До того ему становится омерзителен этот оборванец — по сравнению хотя бы с самим собой, — просто убил бы.

А Чмыриков раз, другой, третий пересчитывает свою наличность, будто ждет, что при каком-то подсчете денег станет столько, сколько требуется на бутылку самого дешевого вина, которое стоит стыдливо в уголке, называется без названия просто «Портвейн» — и гадость, конечно, страшная, которую сам продавец в жизни никогда пить не станет.

Чмыриков наконец робко стучит пальцем в заслонку.

Парень отодвигает ее:

— Набрал, что ль?

— Сотенки не хватает, понимаешь, — хрипит Чмыриков. — Я те завтра обязательно. Сотенка по нашим временам — копейка. Помираю, парень!

— Ну, помирай, — дает добро парень. И заслонку не закрывает, потому что — забава ведь.

— Христом Богом Спасителем нашим молю, будь человеком, — плачет Чмыриков. — Я те завтра за две отдам, а сейчас сил нет, умру прям, не могу!

— А не пей! — советует ему парень.

— Это ты прав. Похмелье — оно... Парень, а, парень... Разговор-то о чем, сотенка всего!

— Одному сотенка, другому... — говорит парень, давая понять этими словами Чмырикову, что многие тут ошиваются в расчете на его простоту — да не на таковского напали.

— Парень, — хватается Чмыриков за стенку ларька. — Кончаюсь, спаси, Христа ради! Век Бога буду...

— Пошел к свиньям, алкаш!

Парню надоедает, и он задвигает заслонку.

• Предыдущая
• 22/58
• Следующая