Антиабсурд, или Книга для тех, кто не любит читать - Слаповский Алексей Иванович - Страница 18

• Предыдущая
• 18/58
• Следующая

Официант упал в обморок, гулко стукнувшись затылком о каменный пол.

От удара он тут же очнулся. Он вскочил и стал бить Александра. Избив, принялся и за Марию, тоже ее бил и хотел обесчестить, но тут кто-то кликнул милицию. Он бил и милицию — и бесчестил ее. Словами.

Судебно-медицинская экспертиза признала его нормальным, но склонным к возбуждению. И его осудили на год исправительных работ по месту работы.

Вы же скажете: ну, все понятно, автор намекает этим рассказом: как быстро, мол, меняются времена!

Вовсе нет. Времена хоть и меняются, но не в этом дело. Просто официант был другой.

Поэтому вот что. Тот официант, который был первый, он, конечно, хотел добра и вежливости. Но в результате повредил коллеге. Так что если кому вздумается обращаться с людьми как-нибудь, знаете ли, по-хемингуэевски, то вы уж делайте это не сразу, а постепенно, помаленьку, а то люди ведь моментально зарываются и начинают думать, что так теперь везде и всегда будет. А это вовсе пока не так.

Будьте здоровы.

Встретились седьмого ноября одна тысяча девятьсот девяносто четвертого года на углу улиц Вольской и Белоглинской две женщины: Мария Степановна и Галина Львовна.

Было десять градусов мороза.

— А как в доме у вас, топят? — спросила сердито Мария Степановна.

— Топят! — приветливо откликнулась Галина Львовна. Топят, ничего.

— А нас морозят, — сказала Мария Степановна. — Обещали неделю назад, а нет. Котельная, говорят. Ремонт. Спим одетыми.

— Нет, у нас топят, — сказала Галина Львовна. — Так топят, что к батареям не притронешься. Даже форточки открываем.

— А мы газ на кухне жгем и обогреватели включаем, аж пробки летят. И все равно холодно, — сказала Мария Степановна. — Сволочи.

— Нет, у нас тепло. Прошлый год тоже задерживали, а в этом еще полмесяца назад затопили, когда еще тепло было на улице. Нет, хорошо топят, — сказала Галина Львовна.

— В прошлом году у нас тоже нормально. А в этом не знаю, когда включат. Мерзнем, как собаки, — сказала Мария Степановна.

— А у меня муж от жары в одной майке ходит, — сказала Галина Львовна. — Спим под простыми одеялами. А чего? — тепло ведь.

— У нас пуховые, а все равно спим одетыми, — сказала Мария Степановна. — Холод собачий. Никогда такого не было.

— Бывает по-разному, — сказала Галина Львовна. — У нас тоже не топили, а теперь вот топят. Тепло, как на курорте. Даже окон не стали заклеивать. То заклеивали, вату пихали, а то даже не заклеиваем, и так тепло.

— А у нас хоть заклеивай, хоть не заклеивай, все равно холод собачий, зубы стучат. Наверно, до Нового года не затопят, — сказала Мария Степановна. — Просто паразитство какое-то. Вредительство.

— Это точно. А как живете-то вообще? — спросила Галина Львовна.

— Да ничего, — сказала Мария Степановна. — Живем помаленьку. Нормально, в общем-то.

— Мы тоже кое-как. Нет, ничего. Нормально тоже. И топят вот. Ничего.

— А у нас холодища. Муж в перчатках ходит: артрит.

— А мой в одной майке. А что? — тепло!

— А у нас холод собачий. Ну, всего хорошего, Галина Львовна.

— До свидания, Мария Степановна.

И они отошли друг от друга с улыбками, потому что ничто не вызывает так скоро улыбку, как общение людей друг с другом на одну тему при условии взаимопонимания и добросердечия. Будем же и мы такими людьми, как Мария Степановна и Галина Львовна!

7 ноября 1994 г.

Я был ребенком пригородным, и поэтому в городе мне стоило палец показать — и уже смеюсь, потому что в городе все по-другому, все иначе.

Меня привезли в парк. Качели, карусель, колесо обозрения, комната смеха.

Комната смеха

При входе там простое зеркало. Глянешь в него мельком: ну, вот он я, обычный и привычный, — и скорей к кривым зеркалам, смеяться тому, как выпячивается живот, как растягивается вширь или вдоль физиономия, как становишься дугообразным, как ноги вдруг отпрыгивают вбок от тела. Умора в общем. Я смеялся до упаду. Отсмеявшись, хотел уже уйти, но решил еще раз заглянуть в то, нормальное зеркало при входе — чтобы убедиться, что ничего со мной не сделалось, я такой же, каким и был до этого.

Однако, на меня смотрел из зеркала совсем другой человек. Вернее, тот же, но взгляд мой на этого человека изменился. Я с интересом рассматривал свое веснушчатое не шибко красивое лицо, косой белесый чубчик, голову в целом, похожую на огурец, костлявые свои плечи, тонкие руки, косолапые ноги в штанах, пузырящихся на коленях... Я показался себе каким-то чужим, посторонним и даже более странным, чем был в фантастических зеркалах. Вышел я из комнаты смеха притихший, подавленный, чего-то не понимающий. Испуганно-счастливый.

Миновало много лет. Время от времени я тайком прихожу в комнату смеха. Кривые отражения меня уже не смешат: скучен стал, невосприимчив к простым чудесам. И тем не менее, я с надеждой подхожу к обычному зеркалу: вдруг вернется то детское чувство неузнавания себя и видения себя — как нового?

Нет. Я тот же, какой и вошел.

Жаль.

И пусть я знаю, что на самом деле это не так, что человек меняется каждую секунду, — это не утешает...

— Поверьте мне, пожалуйста! — просил Катин Елизаветина. — Я ведь правду говорю!

— Не может это быть правдой! — огрызался Елизаветин. — Не может!

— Да почему?

— А потому! — поставил точку Елизаветин. — Если умный, сам поймешь. А если дурак, то зачем я буду с дураком разговаривать?

Катин бросился к Марьину.

— Поверьте мне! — закричал он. — Ведь я правду говорю!

Марьин сухо сказал:

— Никогда вы правду не говорили.

— С чего это вы взяли, что я никогда правду не говорил? — изумился Катин.

— Это всем известно! — парировал Марьин и тут же занялся делом.

А Катин ворвался к Надеждину.

— Ну, уж вы-то мне верите? — стукнул он в отчаянье кулаком по столу. — Я ведь правду говорю!

— Может, и правду, — доброжелательно сощурился Надеждин. — Но посуди сам, чудак. Поверишь тебе один раз, значит, и другой раз верить надо. Так сказать — по инерции. А ты возьмешь да и соврешь!

— Не совру я! Я всегда буду только правду говорить!

— А вот и соврал! — уличил его, смеясь, Надеждин. — Допустим, ты мой родственник, врачи тебе сказали, что я смертельно болен. Ну? — скажешь ты мне правду? А? А? А?

Катин тихо вышел, но тут же опять взволновался и помчался к самому Светланову.

— Все! — сказал он. — Все! Отвечайте: верите вы мне или нет? Я ведь правду говорю! Или — все!

Светланов подумал и сказал:

— Не верю.

— Почему?!

— А неохота...

Тогда Катин побежал к своей маме, упал к ней на колени лицом и зашептал со слезами:

— Они мне не верят! Никто! Мама! Почему мне никто не верит? Я ведь правду говорю! Ты-то мне веришь?

— Верю, сынок, конечно, верю, — утешала его мама и гладила по голове. И Катин вдруг понял, что и мама не то чтобы не верит, а ей просто все равно, правду он говорит или нет, главное — он живой, теплый, родной, плачущий...

С тех пор Катин перестал требовать у людей ответа, верят они ему или нет. Он говорил: я правду говорю, а вы хотите верьте, хотите нет, ваше дело!

И удивительно: все ему стали верить!

Правда, вслух в этом признавался не каждый. На всякий случай. Вдруг, все-таки, он неправду говорит? Хотя, повторяю, верили. Но вера и правда вещи ведь разные, не так ли?

9 ноября 1994 г.

• Предыдущая
• 18/58
• Следующая