На росстанях - Колас Якуб Михайлович - Страница 75

• Предыдущая
• 75/172
• Следующая

— "Аминь… "

В тот момент, когда сменяет его дьячок, отец Николай говорит:

— Продай мне, Рыгор, свою корову.

Сразу же услышать ответ Рыгора не удается, так как дьячок уже кончает пение. Тогда отец Николай выкрикивает новые молитвенные слова, чтобы дьячок не оставался безработным. Дьячок поет, а Рыгор в это время говорит:

— Покупай, батюшка.

— Сколько же ты за нее хочешь?

Снова отец Николай не успевает услышать ответ — дьячок кончил петь и выжидающе смотрит на батюшку.

— "О изобилии плодов земных и временех мирных господу помолимся!"

Дьячок поет "господи, помилуй", а Рыгор назначает цену коровы:

— Сорок пять рублей.

— А она у тебя не передойка?

— "О плавающих, путешествующих, страждущих, недугующих и пленных и о спасении их господу помолимся".

Дьячок снова поет, а Рыгор отвечает:

— Нет, погуляла. Около Миколы отелится.

Таким образом совершается богослужение и идут переговоры о покупке коровы.

Теперь же, когда на клиросе стоит писарь Дулеба, на лицах хористов, дьячка и даже батюшки чувствуется некоторая напряженность. Певчие боятся оскандалиться перед новым человеком, да еще волостным писарем, и стараются удержать свои голоса в рамках определенной дисциплины. Сам писарь незаметно входит в роль регента. Вид у него страшный. Хотя он человек молодой — ему только двадцать восемь лет, — но борода у него словно у доброго старовера. Он даже и похож на старовера. С первого взгляда его бороду можно было бы назвать рыжей, но она не рыжая, а так себе, светловатая. Глядя на бороду, растут и брови, грозно нависая над светло-синими колючими, как у деда Пилипа, глазами. От стыка бровей начинается его нос со всеми признаками носа-великана. Если бы голову дятла увеличить раз в двадцать и прицепить к ней светло-русую бороду, то его голова имела бы близкое сходство с писаревой.

Стоя на клиросе, писарь временами "подпускает баса", но не во всю силу: полностью мощь его голоса выявится во время чтения "апостола". Хор прислушивается и тянет за писарем. В тех же случаях, когда в пении хористов слышится определенная фальшь либо кто-нибудь сбивается с тона, писарь трясет головой и машет руками, вынуждая хор подчиниться ему.

Но вот приближается момент чтения "апостола", Писарь нашел уже и соответствующее место в святой книге. Вот он, опустив глаза, выходит на середину церкви, занимает позицию напротив царских врат. Отец Николай подготавливает прихожан к слушанию слов святого "апостола". Наконец между попом и писарем, чтецом "апостола", происходит небольшой диалог, что требуется ритуалом, после чего уже Дулеба приступает к чтению.

— Братие! — начиная с самой низкой басовой ноты, протяжно гудит писарь, как шмель в пустом осиновом дупле.

Начав так низко, что ниже и начать нельзя, писарь постепенно повышает тон. Голос его вначале глухо шумит, потом переходит в гром, дрожит, звенит, воет, с каждым мгновением становится громче, оглушает злобным, отчаянным криком, но движение его вверх все не прекращается. Перед самым концом чтения он забирается на такую высоту, что людям страшно становится за писаря: вот-вот, кажется, не выдержит он, лопнет, рассыплется, либо разорвутся все его жилы и пуп, либо просто он сделает нечто такое, чего в церкви нельзя делать.

Народ затих. Одна молодица заткнула ухо. Рыгор Крещик высунул голову из боковой двери алтаря, на его лице цветет счастливейшая улыбка. А Дулеба становится красным, как бурак, нос-великан все больше и больше задирается вверх. Писарь заканчивает чтение жутким завыванием, не сорвавшись, однако, с общего взятого им тона.

Зачарованный и удивленный, староста восхищенно говорит:

— А-а-а! Вот голос!

Писарский триумф полный, а венец этого триумфа — просфора, которую и подносит ему Крещик в конце обедни на серебряной тарелке по приказу отца Николая.

Таким образом писарь Дулеба сразу завоевывает себе славу, которая покоится на прочной основе: ведь он и учитель, и писарь, и певчий, и очень хороший выпивоха. И с крестьянами он умеет ладить. Если порой, проходя по улице, писарь услышит, что кто-нибудь из крестьян орет на скотину и высказывает пожелание, чтобы ее съели волки, он заметит:

— Зачем ее будут есть волки? Скажи лучше: "Пускай тебя писарь съест!"

Иногда он и проборку сделает кому-нибудь, но сделает умеючи, и на него нельзя обижаться. С людьми сходится быстро и сразу начинает вести себя панибратски. Время от времени он заходит к Лобановичу, чтобы поговорить о школьных делах: ведь они ему не чужды, и учительскую должность он любит, а писарем сделался под влиянием жены, женщины хитрой и практичной.

— Ну, посылай, брат, за пивом, — говорит он.

Писарь любит-таки выпить. На выпивки тратит он не одну ночь, особенно когда поедет в Пинск. Вообще он человек компанейский. Выпив, немного буянит, за что попадает порой в полицию.

Вскоре после приезда нового писаря в школе произошло событие, свидетелем которого стал также и Дулеба.

Было это в середине зимы. Заходит писарь в школу.

— Ну, Андрюша, отпускай детей, поедем в Пинск. Довольно уже тебе томиться здесь.

Поездка эта как раз на руку учителю.

— Пообедаем и поедем.

Заходят в квартиру.

— Ганна! — зовет Лобанович сторожиху.

Ганна не откликается. Учитель заходит в кухню. Юста тихонько сидит возле печи.

— А где мать? — спрашивает учитель.

— В кладовке.

Кладовка тут же, рядом с кухней. Выходит Ганна.

— Давай, Ганна, обед!

Ганна достает из печи горшок, ставит его на стол, а сама снова исчезает.

Кушанье оказалось невкусным. Гость и хозяин поболтали немножко ложками и забраковали его.

— Брось! — говорит писарь. — Заедем к Карамблюму, рыбки съедим с пивком.

— Нет, брат, постой, может быть, второе будет лучше, — говорит Лобанович. Ему немного неловко перед писарем за неудачное блюдо. — Ганна! — кричит он.

Ганны не слышно.

Лобанович снова идет в кухню.

— Куда девалась мать?

— В кладовке, — отвечает Юста.

— Что она делает там? — злится учитель.

Юста опускает глазки. Может, она знает что-нибудь, а может, ничего не понимает.

— Не знаю, — слышится ответ.

Только собрался Лобанович позвать Ганну и вдруг остановился — из кладовки доносится: "Куга! Куга!"

Все это произошло как-то быстро и совсем неожиданно для учителя; он был уверен, что Ганна уйдет на это время к кому-нибудь из крестьян. На первых порах он приходит в замешательство. На дворе зима, а в кладовке ненамного теплее, чем на улице…

Лобанович бежит в свою комнатку, где его ждет писарь.

— Знаешь, брат Матей, что!

— Ну?

— Ганна в кладовке разрешилась!

— Что ты говоришь? — И писарь усмехается в бороду.

— Надо что-то предпринять!

— Чтоб она провалилась, — говорит писарь, — сколько хлопот наделала! Околеет еще там!

Вдвоем они бегут к возчику Авменю и зовут его на помощь. Авмень идет в кладовку, и через минуту на пороге показывается безносая Ганна. Она держит на руках дитя, а Авмень ведет ее под руку. Юста расстилает какие-то тряпки на топчане, куда и переходит Ганна вместе с младенцем сыном. Тот же Авмень бежит за бабкой. Кое-как дело уладили.

Писарь и учитель едут в Пинск.

— Давай, Андрюшка, наладим хор, — говорит однажды писарь Лобановичу. — Я тебе помогу. Понимаешь ты, совсем другой коленкор, если в церкви хороший хор поет.

— И если "апостола" читает Матей Дулеба, — в тон писарю добавляет Лобанович.

— Что же, по-твоему, я плохо прочитал "апостола"? Ты не прочитаешь так, — обижается писарь. — И "апостола" прочитать надо уметь.

— Да я и не берусь читать. И вообще не понимаю: зачем это бушевание в церкви? Разве нельзя прочитать просто и естественно? А то ревет человек, как бугай весной, даже глаза на лоб лезут. Разве это уж так приятно богу? Или он глухой?

• Предыдущая
• 75/172
• Следующая