На росстанях - Колас Якуб Михайлович - Страница 6

• Предыдущая
• 6/172
• Следующая

— Избавь меня боже, — засмеялся Лобанович, — чтобы я еще романсы пел! И сам не пою и не люблю, когда кто-нибудь их поет. Другое дело — послушать хороший хор.

После такого ответа дальнейшие расспросы о певческих способностях Лобановича прекратились; замолчали паненки, молчал и он.

Между паненками и Соханюком начался разговор другого содержания — об их знакомых, о погоде, словом, началось переливание из пустого в порожнее.

Некоторое время Лобанович слушал, а затем поднялся, извинился и стал прощаться. Его не задерживали, хотя из вежливости попросили заходить.

"Дудки, — сказал сам себе Лобанович, выходя от паненок, — не скоро я здесь буду".

Вместе с ним вышел и Соханюк.

— Ну, как вам, коллега, понравились паненки?

— Ну что ж, девчата как девчата. А то, что я не понравился им, так это ясно.

— Почему вы так думаете?

— Тут и думать нечего. Прежде всего — не говорил комплиментов и не умею говорить их. Может, и придумал бы, но не осмеливаюсь произнести. Далее — не похвалил ничего из их рукоделья, не спел ни одного романса и вообще ничего не сумел сказать им в тон.

И он не ошибался. Как только учителя сошли с крыльца, Саша сказала:

— Ну и мешок! Для Тельшина лучшего, пожалуй, и не подберешь.

— Совсем неотесанный: так и виден семинарист, готовый кашлянуть и затянуть: "Благослови, душе моя, господа", — отозвалась Маня.

Учителя тем временем шли к батюшке. По дороге Соханюк показывал, кто где живет и чем кто примечателен. Вот в этом дворике живет фельдшер Горошка, вдовец, сошелся с одной полешучкой и сам стал настоящим полешуком. Сын его Максим учился во всех школах Пинска, но ни одной не окончил, а из последней, из духовного училища, просто сбежал. Теперь он сидит на отцовской шее. Бросил же он учиться по той причине, что в школах не учат ничему такому, что отвечало бы его широкой натуре, которая нашла удовлетворение в горелке, картах и других забавах деревенского лоботряса. Теперь он берет курс на дьячка либо на помощника волостного писаря. Но пока что это только благие намерения. Батюшка, еще молодой, немного болезненный, никуда не ходит, но любит, если к нему заходят. Матушка была прежде учительницей, женщина веселая и добрая, очень любит поиграть в стукалку. Вот этот дом, с садом, первый от церкви, и есть резиденция батюшки.

Так незаметно учителя подошли к калитке двора священника.

— Милости просим, милости просим, — проговорил отец Кирилл.

Быстрыми шагами он потрусил к двери навстречу гостям и стал помогать им раздеваться; сам первый поздоровался с Лобановичем, попросил учителей садиться, сам подставлял им стулья и вообще проявил очень много приветливости и внимания, даже радости и доброты.

Отец Кирилл был человек еще молодой, низенького роста, щупленький, с реденькой темной бородкой и живыми, немного неспокойными темно-серыми глазами. Печать какого-то страдания лежала на его худом лице. Говорил отец Кирилл громко и быстро, часто смеялся, но радости от этого смеха в нем не чувствовалось. И стоило хоть на минуту ему умолкнуть, чтобы тотчас же тень печали легла на его лицо.

— Давно вы приехали в Тельшино? — спросил Лобановича отец Кирилл.

— Да вот уже скоро неделя будет, отец Кирилл.

— Что, не думали, верно, попасть в такую глушь? — снова спросил священник и громко засмеялся.

— А вы знаете, отец Кирилл, — сказал Соханюк, — коллега находит, что у нас здесь большая глушь, чем Тельшино.

— И правду говорит, чистую правду! — убежденно промолвил отец Кирилл. — Тут у нас такая яма, такая, извините, помойка, что другой такой на свете нет.

— Когда я говорил, что у вас, коллега, большая глушь, то имел в виду, что вы живете дальше от железной дороги. Какая бы ни была сама по себе глушь, но когда ты слышишь гудок паровоза, стук вагонных колес и видишь эти ровные либо красиво закругленные полосы железа на шпалах, то не так тоскливо ощущаешь оторванность от людей и культуры, железная дорога является как бы живым образом неразрывной связи с людьми.

— Когда же вы думаете начинать работу в школе?

— А вот я и хочу просить вас, отец Кирилл, приехать на этих днях в мою школу на молебен. Со вторника бы и начал.

— Не торопитесь, — махнул рукой отец Кирилл. — Вы думаете, они, эти скоты, поймут, что вы для них будете стараться, учить их? Вы не знаете мужика: сделай ему добро — он отплатит тебе самой черной неблагодарностью. Мужик — лодырь, вор, пьяница, только и смотрит, как бы ободрать тебя, обмануть. Никакой веры нет ему. Он готов тебя утопить, продать за чарку горелки. Их надо держать во! — отец Кирилл сжал кулаки и потряс ими, показывая, как надо держать мужика.

Лобанович никак не ожидал, чтобы отец Кирилл мог до такой степени не любить крестьян и вообще чтобы в таком маленьком попике могло вмещаться столько ненависти.

— Вы попробуйте купить у мужика кусок хлеба или стакан молока. Разве он продаст вам? Никогда! Торговцу продаст, вам — ни за какие деньги!

Лобанович нетерпеливо ждал, когда окончит изливать свою злобу отец Кирилл, чтобы заступиться за мужика. Молодой учитель был оскорблен как мужицкий сын. Давно ли ему самому, когда он учился в семинарии, кричали мещанские сынки: "Лемец! Лемец! На какой березе лапти повесил?"

— Розгами его надо сечь! — кончил отец Кирилл и гневно блеснул глазами.

— Я не могу согласиться с тем, что вы сказали, отец Кирилл. Даже в том случае, если бы все это было правда, — начал Лобанович, — и тогда нельзя так судить мужика. Вы говорите — мужик скорей продаст торговцу, чем пану, потому что под понятие "пан" у мужика часто подходит каждый, кто носит кокарду либо черное пальто. Торговца он знает, с торговцем он живет, порой и ругает его и в морду ему плюет. На мужика привыкли смотреть как на пчелу либо на какую-то машину, которая должна все производить, всех кормить и еще при этом кланяться и приговаривать: "Спасибо, что берете". И все так или иначе берут от мужика: берут силой, берут хитростью, берут обманом. А мужику много дали? Уважают мужика? Кто виноват, что мужик неотесанный, что мужик темный и живет по-свински? В святом писании сказано: "Какою мерою мерите вы, такою отмерится и вам".

Отец Кирилл слушал опустив глаза и постукивал пальцами по столу.

— Мало вы еще знаете мужика, — спокойно ответил он. — Что бы вы мне ни говорили, я буду твердить свое: мало били мужика!

— Вы совсем не то говорите, что думаете. Просто вы за что-то разозлились на мужика, — сказал Лобанович, смеясь.

Соханюк молчал.

— А вы знаете, — проговорил он наконец, — наших здешних крестьян никто нигде ночевать не пускает.

— Кто не пускает?

— Другие мужики.

— Ну и что же? Не спорю, ваши мужики могут быть и плохими, но из этого не следует, что и все мужики никуда не годятся. Та же самая панщина, о которой жалеет отец Кирилл, портила их, потому что, как подтверждают факты, были такие паны, которые гнали своих мужиков и подбивали их на кражу у своих соседей панов.

Вошла матушка. На лице у нее светилась приветливая улыбка. Поздоровалась, села и, обратившись к Лобановичу, спросила:

— Были у писаря? Ну, как вы находите его дочерей?

— Признаться, я и не разглядел их, мы очень мало были там.

— А правда, Саша хорошенькая?

Отец Кирилл поморщился и махнул рукой. Лобанович ответил:

— Ничего себе девушка.

— Вот видите! Жалко только, что вы от нас далеко, а то зачастили бы к Алеське.

— Разве здесь некому этим делом заняться? Вот мой коллега, например.

Соханюк и батюшка засмеялись.

— Нет, я уж совсем не пользуюсь там благосклонностью, слава богу.

Отец Кирилл засмеялся еще громче.

— Наш учитель говорит: "Не на такого простака напали!" — сказал он.

— Кроме того, я слышал, что у нее есть жених.

— Мало ли на свете дураков, — снова добавил отец Кирилл.

• Предыдущая
• 6/172
• Следующая