Гай Мэннеринг, или Астролог - Скотт Вальтер - Страница 82

• Предыдущая
• 82/125
• Следующая

Арестованный вместе со стражей был оставлен в одной из людских, а Глоссина провели в так называемый большой дубовый зал - длинную комнату, отделанную лакированной резной панелью и украшенную угрюмыми портретами предков сэра Роберта Хейзлвуда. Глоссину, не обладавшему чувством собственного достоинства, которое в данном случае одно могло уравновесить его незнатное происхождение, стало не по себе, и его низкие поклоны и заискивающие манеры показывали, что на какое-то время из лэрда Элленгауэна он снова превратился в недавнего канцеляриста со всеми привычками последнего. Ему, правда, хотелось убедить себя, что он только льстит этим гордому баронету ради своей же собственной выгоды, но чувства его говорили совсем другое, и он в полное мере испытывал на себе влияние тех же самых предрассудков, которым рассчитывал польстить в старике.

Баронет принял гостя с той снисходительной любезностью, которая должна была одновременно и подтвердить его превосходство и показать, что сам он настолько великодушен и мил, что может пренебречь этим превосходством и снизойти до обыкновенного разговора с обыкновенным человеком. Он поблагодарил Глоссина за то, что тот с таким вниманием отнесся к делу, столь близко касающемуся "молодого Хейзлвуда", и, указав на висевшие на стене фамильные портреты, с приятной улыбкой заметил:

- Почтенные предки мои, мистер Глоссин, так же благодарны вам, как и я сам, за все труды, заботы и беспокойство, которые вы взяли на себя в этом деле, и я уверен, что если бы они могли говорить, то они вместе со мной принесли бы вам свою благодарность за услугу, которую вы оказали дому Хейзлвудов, обременив себя этими трудами и хлопотами, а также за то участие, которое вы приняли в молодом джентльмене, продолжателе их славного рода.

Глоссин трижды поклонился, и с каждым разом кланялся все ниже и ниже; первый свой поклон он отвесил в честь стоявшего перед ним баронета, второй - в знак почтения перед молчаливыми фигурами, которые спокойно и терпеливо взирали на пего с украшенных резьбою стен, и третий - в честь юноши, достойного носителя их благородного имени. Сэр Роберт был чрезвычайно польщен учтивостью, проявленной таким roturier, [t73] как его гость, и с дружественной любезностью продолжал:

- Ну, а теперь, мистер Глоссин, мой добрейший друг, вы должны разрешить мне воспользоваться вашим знанием законов, чтобы приступить к этому делу. Судебная деятельность не очень-то мне по душе, она больше под стать людям, которым не приходится уделять своим семейным делам столько времени, внимания и забот, сколько мне.

Глоссин отвечал, что, как ни скромны его собственные знания, он всегда готов к услугам господина баронета, но, коль скоро имя сэра Роберта Хейзлвуда стоит одним из первых в списке судей, он, Глоссин, никак не может считать, что его помощь окажется нужной или полезной.

- Ну, разумеется, дорогой мой Глоссин, я только имел в виду, что я практически этим не занимался и могу не знать кое-каких мелочей судопроизводства. Я ведь обучался юриспруденции и даже одно время мог похвалиться своими успехами в области умозрительных, отвлеченных и туманных положений нашего административного права. Но в нынешнее время у человека семейного и состоятельного так мало возможностей для продвижения в этой области; она стала достоянием всяких проходимцев, готовых ратовать за какого-нибудь Джона или Джека с тем же рвением, что и за самого знатного дворянина, и потому адвокатура, откровенно говоря, мне очень скоро опротивела. Действительно, первое дело, которое мне пришлось разбирать, просто вывело меня из себя. Надо было разрешить спор мясника со свечником, и я увидел, что от меня хотят, чтобы я испоганил свои губы не только низкими именами, но и разными техническими названиями и словечками их нечистого ремесла. Поверьте, что с тех пор мне даже запах сальных свечей опротивел.

Выразив сожаление, которое Хейзлвуд, должно быть, ожидал от него услышать, что способностям баронета было найдено столь недостойное применение в этом прискорбном деле, Глоссин сказал ему, что Хейзлвуд может использовать его либо в качестве секретаря, либо как заседателя, словом - распорядиться им так, как ему будет угодно.

- А что касается самого дела, - добавил Глоссин, - то доказать, что из этого несчастного ружья стрелял именно он, а не кто другой, по-моему, будет нетрудно. Если же он станет отрицать этот факт, то я думаю, что мистер Хейзлвуд сумеет его уличить.

- Молодого Хейзлвуда сегодня нет дома, мистер Глоссин.

- Но мы можем привести к присяге слугу, который был с ним, - сказал находчивый Глоссин. - Право же, вряд ли стоит об этом сейчас говорить. Меня больше всего смущает, что мистер Хейзлвуд, как мне стало известно, по своей мягкости и снисходительности склонен смотреть на это покушение как на случайное и никак не злонамеренное, в силу чего виновник его может оказаться отпущенным на свободу и наделать еще больше зла.

- Я не имею чести знать того, кто состоит в настоящее время в должности королевского адвоката, - с важностью ответил сэр Роберт, - но я думаю, я вполне уверен, что самому факту ранения Хейзлвуда, даже если увидеть в нем одну только простую неосторожность, то есть если подойти к делу с нарочитой мягкостью и представить его в самом благоприятном для виновника свете и в то же время в самом не правдоподобном виде...так вот, я уверен, что он сочтет преступника заслуживающим не только тюремного заключения, но скорее всего даже и ссылки.

- Вот именно, сэр Роберт, - ответил, соглашаясь с ним, его коллега по судебным делам, - я целиком разделяю ваше мнение; только не знаю, почему так получается, но мне приходится видеть, как эдинбургские судьи, а иногда и королевские чиновники, хвастаясь своим беспристрастием, разбирают судебные дела невзирая на происхождение и звание человека; поэтому я опасаюсь...

- То есть как это невзирая на происхождение или звание? Вы что, хотите меня уверить, что таких взглядов придерживаются люди благородные, да еще ученые законоведы? Нет, сэр, если вещь на улице украдена, то это воровство, а если это содеяно в церкви, это уже святотатство, поэтому, следуя существующей в обществе иерархии, оскорбление тем значительнее, чем выше лицо, во вред которому оно учинено, нанесено или задумано.

Глоссин низко поклонился этой речи, произнесенной ex cathedra, [t74] но заметил, что в самом худшем случае, то есть если власти станут на ту не правильную точку зрения, на которую он только что намекал, закон неминуемо должен осудить Ванбеста Брауна еще и за другие преступления.

- Ванбест Браун! Его так зовут? Боже праведный, чтобы жизнь молодого Хейзлвуда из Хейзлвуда оказалась в опасности, чтобы пуля размозжила его правую ключицу, чтобы несколько дробинок попало в акромион [c217], как об этом пишет домашний врач, и чтобы все это было делом рук какого-то нечестивца без рода и племени по имени Ванбест Браун!

- Действительно, сэр Роберт, этому даже поверить трудно, но я должен попросить у вас тысячу извинений и вернуться к тому, о чем начал говорить. Одноименное лицо, как явствует из этих бумаг (тут он вытащил бумажник Дирка Хаттерайка), - контрабандист с того самого судна, люди с которого нападали на Вудберн; я уверен, что это одно и то же лицо; впрочем, вы сами можете в этом убедиться.

- Ну разумеется, это и должно быть одно лицо; было бы оскорбительно даже для людей самого низкого звания, если бы среди них двое носили такое отвратительное для слуха имя, как Ванбест Браун.

- Вы правы, сэр Роберт, это, безусловно, так, в этом не может быть ни малейшего сомнения. Но вы увидите далее, что именно это обстоятельство и объясняет его отчаянное поведение. Вы увидите, сэр Роберт, что толкнуло его на преступление. Говорю вам, как только вы займетесь этим делом, вам все станет ясно. Что до меня, то я твердо убежден, что главной причиной, побудившей его напасть на мистера Хейзлвуда, было желание отомстить ему за доблесть, достойную его знаменитых предков, которую мистер Хейзлвуд проявил при защите Вудберна от этого негодяя и его сообщников.

• Предыдущая
• 82/125
• Следующая