Никто кроме Путина. Почему его признает российская «система» - Хардинг Люк - Страница 24

В богатой стране бедных людей нередки парадоксальные ситуации. Например, во время посещения провинциального городка Орловский, в 220 милях к юго-западу от Москвы, я встречаюсь с Татьяной Щербаковой, 68-летней пенсионеркой. Когда я захожу в ее крошечную квартирку, Татьяна сидит в гостиной. Комната неуместно украшена огромным фото солнечного тропического пляжа. На нем изображены мерцающие пальмы, острова и яхта. Женщина говорит, что фотография сделана на Канарских островах, одном из многих экзотических мест, которые Щербакова хотела бы посетить, но не имеет возможности: «Я не имею денег на путешествия, — объясняет она. — Это моя большая страсть. Я всегда хотела увидеть Владивосток. Но билет на поезд слишком дорогой».

Это — один из самых странных аспектов постсоветского путешествия в России. Тридцать лет назад, когда мир был разделен на две соперничающие лагеря, Щербаковой не разрешали выезжать за границу. Но благодаря дешевым билетам на внутренние переезды она ездила по огромному Советскому Союзу — проводила отпуск в Молдове, плавала в Черном море, ныряла в Дунае и поднималась в горы Казахстана. Теперь Щербакова может ездить, куда угодно. Но на мизерную государственную пенсию в размере 5 600 рублей в месяц она не может себе этого позволить. Даже поездка в местный минеральный курорт кажется маловероятной. Большинство ее подруг-пенсионерок получают еще меньше. Щербаковой назначили самую большую пенсию, потому что в 1943 году немцы захватили ее с семьей, когда разрушали Орловский, где произошло известное танковое сражение времен Второй мировой. Ее семья провела пять месяцев в статусе остарбайтеров, пока не прибыла Красная армия. «Этого хватает на еду. Я не голодаю, — говорит она. — Но про Канары не может быть и речи».

За неделю до моей поездки в Орловский Русская Православная Церковь сделала очень необычный шаг и заявила, что разрыв между богатыми и бедными становится больше, чем когда-либо. Около 20 % россиян живут за чертой бедности. 10 % самых богатых минимум в 25 раз богаче, чем 10 % самых бедных. Точно подсчитать сложно, добавила Церковь, потому что богачи в России, как и во всем мире, предпочитают скрывать свои настоящие доходы.

Существует серьезный разрыв между городской и сельской жизнью, подтвердила Церковь, предостерегая: «Россия обладает 30–40 % ресурсов земли. Доходы от экспорта природных ресурсов создают стабилизационный фонд. Но богаче становится лишь небольшая часть общества. Темп ее обогащения поражает даже некоторых из самых богатых людей мира. С другой стороны, большинство населения живет в нищете».

В селах неподалеку от Орла я не замечаю особых признаков богатства. Зато сгорбленные бабушки имеют нескольких кур и коз или выращивают картофель и лук на своих земельных участках. Как и в Слезах, все молодые люди уехали, а большинство старших мужчин умерли. «В советские времена жилось гораздо лучше, — говорит 79-летняя Тоня Фоминых, привязывая сторожевого пса и приглашая меня в свой однокомнатный деревянный домик. — Пенсии были маленькие, но одинаковые. Мы хорошо жили. Теперь наши пенсии — это ничто».

Ежемесячно Фоминых получает от государства жалкие 1540 рублей — меньше 35 фунтов. Когда в 2004 году сгорел ее дом, она была вынуждена продать свою единственную корову. Тридцать лет она работала в советской милиции, а сейчас живет на подачки соседей и сына. «Мы можем выживать, но не можем жить», — говорит она.

Жители села Лаврово, кажется, находятся в еще худшем положении. С некоторыми трудностями я приезжаю к Александру Ивановичу, который живет в лачуге — вонючей деревянной хижине, полной грязного тряпья и немытых тарелок. Александр Иванович — сонный или пьяный — открывает дверь через несколько минут. Он показывает мне ведро картошки из своего сада. Она — его основная пища. Он больше ничего не может себе позволить: «Все подорожало. Хлеб подорожал. Сигареты подорожали. Моя сестра оплачивает мой счет за газ. Я не могу позволить себе водку. — Он поднимает глаза. — Можете дать мне 100 рублей?». Я лезу в карман и протягиваю ему купюру.

В своем материале про это путешествие для «Guardian» я признаю, что кремлевские экономисты стоят перед дилеммой: если они повысят пенсии, то рискуют повысить и без того сильную инфляцию. Но очевидно, что немногое из миллиардов России просочилось вниз до самых бедных слоев — пенсионеров, безработных, госслужащих низшего звена или Щербаковой, бывшего редактора местного телевидения, чей муж-математик ковыляет на шатких костылях.

Меня поражает, что, стремясь к наведению фискальной дисциплины, богатый Кремль не заметил, что он возглавляет ныне наиболее неравное общество за всю историю России. «Я не думаю, что это [утверждение относительно инфляции] правда, — говорит Наталья Римашевская, специалист по вопросам бедности Российской академии наук. — Сейчас 30 % всех зарплат — ниже прожиточного минимума. Пенсии очень низкие. Средняя пенсия составляет 2 500 рублей [55 фунтов]. Это ставит пенсионеров на грань выживания. Если цены повысятся, они будут нищенствовать».

Хотя при Путине средняя заработная плата существенно выросла, статистика скрывает, что для миллионов бедных россиян уровень зарплат вряд ли вообще изменился, говорит Римашевская. Одной из крупнейших проблем, добавляет она, является регрессивная система налогообложения в России, согласно которой и олигархи, и скромные уборщики дорог уплачивают одинаковый прямой налог — 13 %.

Приехав в Москву, мы сознательно решаем не покупать машины — слишком много пробок, вождение слишком опасное, обочины — самоубийственны. Зато, как и менее состоятельные москвичи, мы пользуемся общественным транспортом. Донкихотское решение превращает утренний бег к школе, мою любимую часть дня, в сложный процесс.

Сначала надо пройти за угол от нашего коттеджа к временной автобусной остановке. Потом немного проехать к Волоколамскому шоссе, ужасной многорядке, к нашей трамвайной остановке. Наш трамвай имеет номер 23. Обычно он забит, мы с трудом протискиваемся в задние двери. В дни государственных праздников в трамвае играет патриотическая музыка. Часто он идет быстрее, чем автомобили в пробке, — несется мимо серых жилых домов и набережной, которая вспыхивает зеленым. Трамвай с грохотом мчится под мостом Победы, потом ускоряется на железнодорожном мосту и спускается к переполненной окраине Войковской.

Последний штрих — прогулка по маленькому городскому парку. Здесь есть тополя, современные многоэтажки, собаки, сортировочное почтовое бюро и, наконец, британская школа, неброское двухэтажное здание за высоким забором. Последний отрезок — самый лучший. Мы говорим о проблемах с математикой, астрономией, о том, существует ли Бог (соглашаемся, что нет), о жестких грамматических падежах в России и о «Симпсонах».

Как-то местная власть установила на нашем коварном пешеходном переходе мерцающего зеленого человечка. Мы шутим, что это — редкий пример программы «модернизации» президента Медведева. Последние 100 метров Тили идет сама: в 12 лет она уже стесняется папы. Я довожу Раскина к школьным воротам. Маленькая, озабоченная особа в голубом пальтишке, он толчком открывает тяжелые металлические двери и исчезает.

Я возвращаюсь маршруткой до Войковской, а потом еду на работу на метро.

…Утро понедельника, 29 марта 2010 года. Еще один типичный школьный день. Мы почти дошли до школы, когда звонит мой мобильный. Это иностранное бюро «Guardian» — в московском метро произошли два взрыва и погибло много людей. Ошеломительная новость. Подробностей мало. Я прощаюсь с детьми и мчусь к станции метро «Войковская». Москва находится в панике и безвыходном положении, но, к моему удивлению, метро до сих пор работает в обычном режиме, а это единственный способ добраться до центра города. Я сажусь в первый попавшийся поезд.

Через 20 минут я приезжаю на станцию «Театральная», возле Большого театра. Отсюда недалеко до места первого взрыва, следует пройти мимо постамента Карла Маркса и гостиницы «Метрополь». Кажется, кто-то взорвал станцию метро «Лубянка». Взрыв происходит почти под самой штаб-квартирой ФСБ. Избрание Лубянки — места, которое ассоциируется с российской спецслужбой, а также репрессиями и террором сталинской эпохи, когда жертв расстреливали в ее подвале, — точно не совпадение.