Тамралипта и Тиллоттама - Ефремов Иван Антонович - Страница 23

— Любимый, милый, посмотри на меня… — прерывисто зашептала девушка, приподнимая голову.

Художник покачал головой и, не отрывая губ, глухо выговорил, уткнувшись влажным лбом в ее колени:

— Не сейчас, Тиллоттама. Сначала твое тело — храм моей страсти и родина черных демонов моей ревности. В очищении его нежной, радостной и кроткой любовью — смысл Шораши-Пуджа. А к твоей ясной душе я стремлюсь всем, что есть во мне самого лучшего — на этой высоте демоны не живут…

И снова губы художника прильнули к коленям Тиллоттамы, его частое дыхание согревало плотно сжатые колени девушки.

Ее первый возлюбленный тоже прижимался лицом к коленям, но насколько все было иначе… едва успела подумать девушка, как Тамралипта срывающимся голосом спросил ее:

— Скажи, так тебя целовали? И тот первый… и жрец?

Вопрос острой болью отозвался в душе Тиллоттамы нарушил очарование священных минут, вызвал ответное возмущение.

— Да! — отрывисто ответила девушка.

— И много раз?

Тиллоттама смогла лишь утвердительно кивнуть, сдерживая подступившие к горлу слезы разочарования.

— И здесь? — губы художника коснулись ее живота, потом кончика левой груди.

— Сада![20] Еще и тут, и здесь, здесь! — прошептала Тиллоттама, отворачиваясь и показывая рукой на плечи, ложбинку между грудей, бедра, шею. Вторая рука, вдруг ставшая враждебной, отталкивала голову Тамралипты. Но руки художника крепче обвили ее, он заговорил горячо и твердо:

— Тиллоттама, радость моя, помоги мне, не становись чужой, не ожесточайся. Ты знаешь, какие демоны ревности поселились в моем сердце. Ни волей, ни убеждением подавить их нельзя — чем сильнее борюсь я с ними, тем крепче их сопротивление, тем мучительнее яд, отравивший мою душу. Надо дать им волю и спокойно смотреть на их беснование, держа в руках амулет — священную чашу чистой любви, полную прозрачного света…

Как бешеные обезьяны, почуявшие неволю, будут скакать и метаться мои демоны низкой души, кусаясь, рыча и плюясь. Ничего! Чем сильнее их ярость, тем скорее конец — только дай мне силу и спокойствие, поддержи меня, поверь в меня! Вся Шораши-Пуджа, вся Тантра и заключается в том, чтобы отпустить на волю все, что бушует, кипит и пенится в нашей животной душе, усилить противостояние, спокойно рассмотреть борьбу с драгоценных высот духа. Тогда все это перестанет тревожить наши души, маня и волнуя неизвестностью, пугая мучительной силой переживаний. Знакомое и испытанное, оно уляжется укрощенным зверем в чистой, спокойной душе…

Тиллоттама, не говоря ни слова, повернула к художнику лицо, вновь осветившееся доверием и любовью. Их губы соприкоснулись и слились в обоюдном порыве.

Что было дальше, девушка не смогла бы передать словами, хотя в памяти чувств запечатлелось каждое мгновение этого вечера.

Тамралипта то отстранял ее от себя, держа на руках и любуясь без конца все новыми и новыми ее чертами. Каждая была как драгоценная находка — все было милым, все радовало его в Тиллоттаме. И то, что соски ее твердых грудей как-то задорно торчали вверх и немного в стороны… что пурпурное кольцо вокруг них было светлее темных кончиков… Гладкая кожа на груди, с наружной стороны руки и ног и особенно на бедрах поблескивала в свете луны, а на животе, шее и с внутренней стороны рук, более матовая и розовая, она казалась серебристой…

Тамралипта горящими от любви губами хотел снять все нечистое, что в его мыслях марало тело девушки. И вместе с тем в прикосновении его губ, в нежном касании языка чувствовалось одновременно поклонение, обретение и утверждение красоты Тиллоттамы. Художник ощущал, как из малых ямок и выпуклостей, углублений, бороздок и возвышений в самую глубь его души входит ощущение форм и линий тела возлюбленной, сливающийся в полной музыкальной гармонии образ Тиллоттамы.

И облик Парамрати не отдалялся более во мглу непонимания. Он обрисовывался все яснее в духовных очах Тамралипты, становился таким же близким и родным, как это горячее, трепещущее жизнью тело любимой. Это наполнявшее его небывалой силой и радостью ощущение было бесценным подарком Майи-Природы своему верному сыну.

Тиллоттаму поразило ощущение собственной красоты, рождавшейся под губами и руками художника в каждой частице ее тела. Пламенное стремление к близости пронизывало девушку огнем, в котором сплавлялись все найденные Тамралиптой черты прекрасного и создавали новую Тиллоттаму, открытую, смелую и мудрую, которая забыла о страхе, стыде или опасении.

Но темная душа художника тоже просыпалась, непобежденная, страстная, горящая злой гордостью, осаживающая его грезы, как умелый наездник непокорного коня. Рука Тамралипты скользнула по бедрам девушки, чувствуя длинные валики мускулов, сильные выпуклости на передней стороне бедер, подчеркивающие мощь углубленного лона… Художник понимал, что эти красивые линии возникли в страсти, в длительных, многократных объятиях точеных ног и… созданы были не им… Когда губы художника находили сбоку, на животе Тиллоттамы, у крутого перегиба талии, глубокие впадинки с каждой стороны, а руки чувствовали гладкую кожу сзади, Тамралипту обжигало ревнивое сознание бесчисленных страстных содроганий, отточивших прелесть тела там и тут… Там и тут — ведь она сама сказала ему, сама показала на груди, живот, руки!

Даже самые восхитительные линии тела любимой, очерчивающие крутые, широкие бедра, плавные, без признака боковых впадин, так портящих большинство женщин, свидетельствовали о служении богине Рати. Одни только танцы, гармонически развивающие тело женщины, не могут довести его до такого совершенства линий — его оттачивает страсть, сильная и горячая, великий ваятель женской красоты…

Горькое осознание непоправимости стеснило дыхание Тамралипты, полувздох-полустон вырвался из его груди, и девушка вздрогнула. В стремлении примирить растущую любовь с яростными вспышками ревности художник порывисто прижался лицом к животу Тиллоттамы. Она во внезапном безумном порыве выгнулась дугой, раскрываясь тому, от кого у нее больше не было тайн. Тамралипта прижался к ее лону горячими губами. Тиллоттама крепко обняла бедрами голову любимого, закинув руки назад. Оба надолго застыли, захваченные невозможной близостью, сгорая в огне всепобеждающего желания. Стон страсти вырвался у Тиллоттамы, воскресил в памяти художника голубое ложе в глубине храма Шивы, и Тиллоттаму, покорную гнусному жрецу. Тамралипта содрогнулся, резко оторвавшись от любимой. Соскользнул на ковер рядом с ложем и лежал ничком, пока не услышал рыдание Тиллоттамы. Художник сел на край постели и стал гладить спутанные волосы, щеку, шею и руки девушки с такой нежностью, что Тиллоттама понемногу успокоилась. Оба молчали до самого рассвета, и лишь тогда ровное дыхание сказало ему, что усталая девушка забылась во сне. Только сейчас Тамралипта почувствовал, как измучен и разбит. С необычайной ясностью в душе, молча улыбаясь неизведанному ощущению, художник осторожно улегся рядом с любимой. Вскоре девушка почувствовала теплоту его тела и, сонная и доверчивая, прислонилась щекой к его плечу, попытавшись подсунуть под него маленькую ладонь. Это было так трогательно, что Тамралипта любовался девушкой, пока его голова не опустилась на подушку, а лицо не уткнулось в темя Тиллоттамы. Свежий и солнечный запах волос, щекочущие нос завитки… Тамралипта заснул и спал так крепко, что не пробудился, когда утром Тиллоттама вздрогнула, испуганно приподнялась, чувствуя рядом чье-то тело, потом улыбнулась и тихо легла на прежнее место. Долго-долго девушка смотрела на тяжелую голову любимого, его чистый и твердый профиль, на припухшие губы, приоткрывшиеся в детской обиде, на кончик собственной груди, вдавившийся в твердый мускул Тамралипты. Смотрела, как точно совпадают и сливаются их прильнувшие друг к другу тела… Так просто, так ласково, так близко и радостно… с ним, ставшим роднее всего на свете. Она, обнаженная и исцелованная им. Им, желанным… горькая улыбка опустила приподнятые уголки губ девушки, она резко дернулась, и художник проснулся.