Солдатами не рождаются - Симонов Константин Михайлович - Страница 40

• Предыдущая
• 40/176
• Следующая

«Да, война все-таки для всех война! – примирение подумал Артемьев, глядя в лицо Нади. – И кто знает, может, она и в самом деле любила этого своего Козырева».

– Зачем ты заходил туда? – спросила Надя, после того как они прошли в молчании еще несколько шагов.

– Там у вашей тети Поли живет одна женщина, врач, – сказал Артемьев.

– Она мне говорила, что у нее кто-то живет, – сказала Надя. – Вот оно что!.. – В голосе ее прозвучала прежняя, хорошо знакомая интонация.

– Между прочим, как раз нет, – сказал Артемьев и, поколебавшись, говорить ли, добавил: – Она была в тылу у немцев вместе с сестрой, рассказала мне, как погибла Маша.

– Погибла! – Надя даже остановилась. – Неужели погибла?!

Он не ответил.

Она локтем крепко прижала к себе его руку, выражая молчаливое сочувствие.

– И ты только теперь узнал?

– Подробности – только теперь…

– А я так и не узнала никаких подробностей, – сказала она. – В первый день, когда сообщили, думала полететь туда, к нему, а потом все поехало, покатилось… – Она печально повела в воздухе рукой, показывая, как все поехало и покатилось. – И даже оказалось, что никто не знает, где могила. И это с таким человеком, как он! Перед войной были с ним вместе на дне рождения у Иосифа Виссарионовича, совсем близко сидели, а потом оказалось: никому нет никакого дела, как будто его и не было на свете!

В голосе ее послышалась горечь, но в самой этой горечи было что-то суетное, не вызывавшее сочувствия.

– Эх, – сказал Артемьев, – что вспоминать, когда и как до войны сидели – ближе, дальше… Слава богу, что Москву не отдали, и то хлеб!

– Ты не веришь, что я его любила? – вдруг спросила она.

– Какое это имеет значение?

– А все-таки, – настаивала она.

– Тогда не верил.

– Да, тогда я его не любила, – сказала она. – А потом… – Она слегка склонила набок голову, словно приглядываясь к прошлому, помолчала и сказала: – Любила или не любила, все равно страшно! Несколько месяцев ходила как сумасшедшая, до самой эвакуации…

– А ты разве уезжала? – спросил Артемьев.

– Нет, просто, когда началось все это в Москве, меня словно из оцепенения вывело. Но я никуда не поехала.

– Не боялась, что немцы придут?

– Нет, почему-то не верила в это. Может, оттого, что прожила с ним перед тем два года, а он был бесстрашный… Не знаю. – Она снова помолчала. – Думаешь, мне так просто сейчас одной жить? Все сама, все сама! И всем родным что-нибудь нужно: чтобы я куда-то ходила и говорила, чья вдова, и делала для них то одно, то другое, то третье… Он давно умер, а им все еще кажется, что я им что-то недодала, обманула их, что ли, тем, что он слишком рано умер!.. Твоя мама где сейчас? – вдруг спросила она.

Артемьев сказал, что мать пропала без вести в Гродно.

– Да, бедная, – сказала она и, привычно перейдя в мыслях на себя, добавила: – Она не любила меня. Что ж, может, и права. А моя мама жива-здорова. Последнее время все из Фрунзе письма писала, расспрашивала, как ее драгоценное барахло, не пустилась ли в разгул тетя Поля? А сегодня телеграмму прислала, что уже отбыла с моим новым папочкой из Фрунзе в Москву. Сейчас пойду осчастливлю тетю Полю…

– Значит, все же не удержалась, устроила им вызов? – спросил Артемьев, вспомнив слова тети Поли.

– Я?! – воскликнула Надя. – Что я, с ума сошла? Ты же прекрасно знаешь, что моя мать – исчадие ада! Сама добилась. Я и пальцем о палец не ударила. Но теперь, раз уж на меня все равно валится это счастье, ничего не поделаешь, придется засучить рукава и вымыть полы.

– Не разучилась?

– Одно время разучилась, а потом опять научилась. Могу и к тебе прийти помыть, – усмехнулась она. – Я хорошо полы мою… Ты как, еще не женился?

– Пока нет.

– И белье могу постирать. Я и стираю хорошо. Зарос небось? Все вы одинаковые… Что смотришь? Я ведь и просто так могу, по-товарищески, я и на это способна. Я на все способна, – усмехнулась она, уже не над ним, а, кажется, над собой.

– Не выйдет у нас с тобой по-товарищески, – сказал Артемьев, продолжая в упор смотреть на нее внимательным, откровенным взглядом.

– Думаешь, не выйдет?

– Не выйдет.

– Это хорошо.

– Не знаю уж, хорошо или плохо, – сказал он, примериваясь к чему-то еще не решенному в глубине самого себя.

И вдруг, вспомнив о той, маленькой женщине, оставшейся у тети Поли, спросил:

– Когда Анна Георгиевна приезжает?

– Телеграмма с дороги. Дня через три, наверно, – сказала Надя. – А что?

– Там у тети Поли эта женщина-врач, – сказал Артемьев. – Если Анна Георгиевна приедет, а она еще не уедет…

– Все понятно, – сказала Надя. – Если понадобится – укрощу свою мамочку. Это тебя беспокоит?

– Да.

– И вообще могу эту женщину к себе взять. Даже если соврал, что у тебя с ней ничего нет.

Артемьев пожал плечами. Ему не хотелось вдаваться в объяснения. Они уже почти дошли до угла переулка, ему надо было сворачивать.

– Дошли, – сказал он и остановился.

– Запиши мой телефон.

Он записал и протянул руку прощаться.

– Подожди, – сказала она. – Ты почему хромаешь?

– Ранен был, – сухо ответил он, не оставляя намерения проститься и уйти.

– Нет, подожди, – просяще и в то же время повелительно сказала она. – Неужели я такая скверная баба, что со мной нельзя разговаривать по-человечески?

В тоне, которым она это сказала, ему послышалось искреннее, ненаигранное огорчение.

– Что ты хотела спросить?

– Многое. Как ты жил, как живешь, что с тобой было, что есть, что будет?.. Все хотела спросить.

– Что будет, не знаю, – сказал он. – Наверное, скоро уеду на фронт. А что было… С июня до ноября служил на Дальнем Востоке и ждал, когда отправят на фронт. С декабря до июля командовал полком. С июля до сентября лежал в госпитале. С сентября здесь, в Москве.

Она ожидала продолжения, но продолжения не было.

– А как сейчас живешь?

– На казарменном положении.

– Один?

– Нет… еще два майора, капитан и подполковник.

Она рассмеялась.

– Спасибо за разъяснение. Ну, а теперь все-таки ответь на то, о чем я спросила.

– Если на то, о чем спросила, – в данное время один.

– А раньше?

– Раньше была одна женщина, уехала на фронт.

– А почему не удержал?

– Не имел права.

– Скажи лучше, не любил. Наверно, потому и уехала, что не любил?

Он посмотрел на нее отчужденно, почти враждебно и ничего не ответил. «Любил, не любил! Получила предписание ехать – и поехала, не потому, что любил или не любил, а потому, что война. А тебе этого все равно не понять, потому что ты не стоишь и не будешь стоить и одного мизинца той женщины, хотя я ее и правда не любил, а тебя когда-то любил и сейчас не могу спокойно смотреть на тебя».

Кажется, она хотела спросить что-то еще, но удержалась, не захотела, чтобы он снова первым начал прощаться.

– Что ж, прощай… или до свидания… А в общем, как знаешь. – И подала руку, не вынув из варежки.

Потом, когда он прошел уже несколько шагов, окликнула:

– Павлик!

Он обернулся.

– Нет, ничего. Просто хотела еще раз взглянуть на тебя. Иди, иди…

Он пошел и, уже сворачивая за угол, все еще чувствовал, что она стоит и смотрит ему вслед.

В приемной, куда он на всякий случай зашел, прежде чем пойти поспать оставшиеся полтора часа, Косых встретил его радостным восклицанием:

– Наконец-то!

– А что такое? Переменилось что-нибудь?

– Только что приехал. Велел, как явишься, сразу к нему.

Артемьев понял, что спать уже не придется, вздохнул, отпер сейф, вынул оттуда приготовленную для доклада папку и открыл дверь в кабинет.

– Разрешите войти?

– Входи, – не поднимая глаз, сказал Иван Алексеевич. Он сидел и что-то быстро записывал карандашом. Потом, оторвавшись, взял лист, перечел, бросил на стол, задумчиво почесал карандашом за ухом и поднял глаза на Артемьева. – Не ложился?

– Нет.

– Ничего не поделаешь… Меня тоже без времени подняли. – Он протянул Артемьеву только что исписанный лист бумаги. – Пойди во второй отдел, пусть по этому списку, по каждому разделу, какие у меня указаны, подготовят имеющиеся у них данные. – И, взглянув на часы, добавил: – К шестнадцати часам. Когда вернешься, сразу зайди, будут поручения. Ложиться нынче не придется!

• Предыдущая
• 40/176
• Следующая