Иногда оно светится (СИ) - Акай Алиса - Страница 22

Оживают голоса, журчат беспокойно в глухих закоулках, звонкий цокот подошв… С кухни пахнет чем-то свежим и непривычным, но даже этот запах не может заглушить аромат, просачивающийся сквозь толстые каменные стены, аромат парной земли, разлитого в воздухе меда, пробивающихся листьев…

Мой первый отпуск пришелся на весну, на второй ее месяц. В ту пору мне уже было семнадцать и я был долговязым, немного нескладным подростком с резкими движениями, такими, будто я еще не до конца привык к своему телу. Тонкий хвост волос, перехваченный форменной черной лентой, белоснежный мундир, настолько белый, что по сравнению с ним снег показался бы желтым, кадыкастая тощая шея в отвороте форменного воротника с черными нашивками Академии. На боку пустая — пока пустая! — кобура, на лице — смущенное выражение человека, который осторожно заглядывает в незнакомую комнату и еще не знает, что же именно он там увидит. Кадры фамильного архива, я помню их наизусть. Мне было семнадцать и я впервые с начала обучения вернулся на Герхан. Небольшая поблажка перед следующим этапом.

Там же был и брат, его тоже отпустили на две недели. Мы встретились с ним так, словно не видели друг друга десять лет. Он вытянулся, стал широк в плечах, но в нем не появилось скованной массивности неуклюжих людей, его фигура была совершенней любой из фамильных статуй. Большие коричневатые руки с широкими ладонями, ясный взгляд светло-голубых глаз, желтый шнур на груди.

Он не был мне родным братом, но я всегда его так называл. И даже если думал о нем, то в мыслях он тоже был Братом. На самом деле он приходился родственником, из числа тех, которых редко видишь, но которые занимают соседнюю ветвь генеалогического древа, того странного и неизвестного ботаникам растения, которое стремится соорудить из себя огромный, хаотически запутанный узел. Его род когда-то давно, когда еще не родился мой прадед, был нашим общим, но со временем отделился. И весь погиб, когда их космическую яхту расстреляли варвары. Обычные космические грабители, мелкие хищники безвоздушных пространств, они рассчитывали на богатую поживу, когда видели на белом борту переливающуюся золотом эмблему Герхана. Весь род кроме него оказался вырублен с корнем. Не знаю, как он пережил это, тогда мы были еще мало знакомы, но в его взгляде навсегда осталась какая-то горчинка, что-то, что трудно рассмотреть, но, рассмотрев, замечаешь это постоянно.

Отец принял его как собственного сына.

Брат двигался с уверенной пленяющей грацией настоящего воина и кобура его уже не была пуста. Я как зачарованный смотрел на сверкающую рукоять логгера, недостижимый пока для меня символ, краснел и отшучивался. А брат смотрел на меня и улыбался. Он-то чувствовал себя несоизмеримо старше. Два года — много для Герхана. Из такого, каким я его помнил, он превратился в мужественного юношу, военный мундир сидел на нем так, словно каждый его атом был подогнан под фигуру. Длинные светлые волосы падали почти до лопаток.

— Брат… — сказал он, когда мы наконец выпустили друг друга и сделали по шагу назад чтобы посмотреть друг на друга еще раз, — Тебя не узнать!

На его шею, наверно, вешаются все без разбору — подумал я тогда, чувствуя и зависть и радость одновременно. Он и в самом деле выглядел безупречно. Высокий, в своем новеньком мундире, с развивающимся за спиной вихрем уложенных один к одному волос, с лицом, в котором соединились все черты ван-Вортов. Я всегда ставил себе в укор то, что в детстве смотрел на него как на объект для подражания. Сколько себя помню, он всегда был для меня чем-то бОльшим, чем просто человек, в чьих жилах течет кровь, сходная с моей. Он был… Большим светлым пятном, которое светило сквозь мою жизнь, также, как светит яркая лампа сквозь старинную фотографическую пленку с негативами изображений. Все мое детство было связано с ним, любые шалости и проделки совершались только с ним, он был моим извечным компаньоном во всем, что только можно было придумать.

«Ты любил его, Линус.»

«Так и было. А он любил меня.»

Когда я заметил это, лет, должно быть, в двенадцать или тринадцать, это стало меня угнетать. Я вступил в возраст, когда формы и краски мира приходится рассматривать по-новому, через призмы, до которых раньше не могли дотянуться руки. Я постарался стать независимым, отделиться от него. Никаких ссор, но он почувствовал это. И с тех пор мы стали разными людьми. Двумя спутниками одной планеты.

Это было необходимо.

— Вот ты вымахал! — присвистнул он, с удовольствием оглядывая меня со всех сторон, — Нет, ты действительно изменился, Лин. Уже завел себе девчонку, а?

Он хитро прищурился. Несмотря на свою нескладность и скованность, я пользовался определенным интересом у противоположного пола, хотя в Академии не было условий, позволяющих этому интересу перерасти во что-то большее. Я прилетел на Герхан один. Тогда я еще не знал, чего ожидать от себя. Все подростки в семнадцать лет иной раз склонны к чрезмерной осторожности.

— Нет, пока нет, — осторожно сказал я, чувствуя некоторое смущение. Мне почему-то сложно было смотреть в лицо брату. Раньше такого не было. Но раньше мы были детьми. И какое-то чувство, слишком прозрачное чтоб я смог в нем разобраться, осторожно толкнуло меня в грудь.

— Ты еще и краснеть умеешь! — расхохотался брат, — Ну и ну! Лин, ты чудо!

Он нарочито грубовато обнял меня, встряхнул и крепко прижал к своей каменой груди. От его мундира пахло приятным здоровым запахом казармы и туалетной водой, которую он любил даже в детстве — аромат винограда и вербы.

Стояла весна, весна на Герхане…

— Ты всегда такая вонь делать?

— Что? Прости, я…

Котенок сморщил нос.

— От тебя воняет, как от старой… банки с окурками.

— Пепельницы?

— Ага.

— Тебе неприятен запах? Извини. Сейчас потушу.

Я поспешно затоптал окурок пяткой ботинка, кинул в море. Некрасиво кувыркаясь, он полетел вниз и бесшумно нырнул в набегающую волну. Следя за ним взглядом, я едва не потерял равновесия. Если бы не реакция, мог бы уже очутиться внизу.

— Пожиратель окурков, — прокомментировал с явным отвращением жестокосердный Котенок.

— Перестань, пожалуйста. Я просто задумался. Солнце разморило. А ты-то что тут делаешь?

— Дышу.

— А. Ну дыши, — я пожал плечами и на всякий случай отодвинулся немного в сторону чтобы он мог выйти на карниз, если захочет.

Но он остался за моей спиной, маленькая тень в белом халате. Склонив незаметно голову, я мог увидеть в зияющей прорехе бледную узкую коленку с желтым синяком. На этой коленке золотился совсем небольшой, подростковый еще, пушок. Она почему-то казалась мне теплой на ощупь.

«Интересно, — подумал я с веселым ехидством, — Если я коснусь его ноги, он сразу сломает мне шею или просто спихнет вниз?..»

Котенок засопел и отодвинулся сантиметров на десять вглубь комнаты. Мне почему-то показалось, что и вышел он не столько за тем чтоб подышать воздухом — он был равнодушен к нему — сколько для того чтоб продемонстрировать мне свою невозмутимость. Интересно, сколько он сможет простоять рядом со мной? Мне подумалось — полминуты, не больше.

— Весна, — я широким жестом обвел все вокруг, — Скоро сам увидишь, как все изменится. Весна здесь хороша.

— Планета для свиней.

— Какие же тут свиньи? Вода — видишь?..

— Морских свиней.

Решительно повернувшись, он зашагал к лестнице, шлепая подошвами моих тапок. Они тоже оказались чересчур великоватыми для него, не по ноге. Когда он шел, тапки смешно шкрябали по полу, но он их не снимал. Он вообще старался делать вид, что Линус ван-Ворт — это такой замысловатый механизм, который заведует маяком на краю Галактики, этакий бездушный киборг-дворецкий. Линус, ужин. Линус, от тебя воняет. Линус, сделай такой вид чтоб не смущать меня, когда я буду проходить рядом…

Пятнадцать секунд — усмехнулся я — почти рекорд.

Мы старались не натыкаться друг на друга. Не заходили в комнату, в которой кто-то был. Ждали, когда стихнут шаги в коридоре, прежде чем выйти. Этого требовал свод неписанных правил, воплощенный в первые же дни нашей совместной жизни. В нем было много пунктов, некоторые из них были вписаны в жизнь горящими чернилами, иные — едва светились, лишь намеченные робким детским почерком. Я почти представлял себе наяву этот невидимый талмуд — коробящиеся жесткие страницы, стальной переплет, неровный обрез…