Скандал из-за Баси (журнальный вариант) - Макушинский Корнель - Страница 25

• Предыдущая
• 25/32
• Следующая

Бася боялась не машин, а тоски. Она любила здесь всех горячей любовью. Именно здесь она убедилась в том, что люди хорошие, а те, о ком говорят, что они плохие, скорее всего несчастные. Однажды пан Ольшовски сказал ей:

— Меня упрекают, что в моих книгах полно людей добрых, светлых и милосердных, а ведь я не высосал этого из пальца. Впрочем, я сильно сочувствую плохим людям, но обдуманно прославляю доброту. Выдуманные книжные люди выходят из книг, как духи, вызванные ниоткуда, и поселяются среди живых людей. Человеческое сердце такое странное, что поверит скорее в приятную иллюзию, чем в мутную темную действительность. А значит, мои добрые люди из книжек, пользуясь этой привилегией, расширяют представления о существовании добра и необходимости милосердия. Мои книги путешествуют по городам и весям, и пусть они светят, пусть греют, но пусть никого не пугают и не подрывают наивной, простой веры в человеческое сердце.

Пан Ольшовски, умеющий смотреть в глубины человеческих сердец, учил Басю, что редко кто родится плохим. Гневу и злобе его обучают голод, несчастья, несправедливость и подлость. Отвратительный пресс нужды, которой не должно быть в радостном мире, становится самым страшным учителем зла, а значит, тот, кто прогоняет с земли бедность, кто милосердно утирает ей слезы, кто согревает ее холодное сердце,— тот делает самое благородное дело: он засыпает источник зла.

Девочка глубоко задумалась.

До сих пор всем ее богатством было честное, отзывчивое сердце и те крупицы радости, которые она отдала бы по первой же просьбе несчастливого человека. Теперь все по-другому, сейчас у нее есть целое состояние, на которое можно купить целую гору хлеба. Ее мудрый наставник Ольшовски говорил:

— Самый сладкий хлеб — тот, которым можно накормить голодного.

Бася мало знала о страшном море нужды, окровавленной, глухо молчащей и охватившей весь мир. Слишком сложные это были дела для девичьего сердца. Это большое мертвое море смерти и заброшенности не было видно ее глазам, которые не умели смотреть далеко. Пан Ольшовски знает о нем, и другие знают. Однако она, еще ребенок, отдает себе отчет в том, что даже тут, в двух шагах, в маленьком кружке ее жизни, совершается какая-то жгучая несправедливость. Она встречала голодные, мрачные взгляды, босые ноги, озябшие руки, лохмотья и обноски. Ведь и у пана Балицкого не было ботинок. Он был, однако, сильным и закаленным, но этот маленький ребенок, дрожащий на морозе, которого она часто видит в подворотне, вовсе не сильный и не закаленный. Он напоминает беззащитного птенца, над которым на черных крыльях парит страшный ястреб — смерть. А таких детей больше, чем воробьев.

Сердце Баси опечалилось от таких мыслей. Она робко проскользнула в кабинет Ольшовского и проговорила:

— Дядя, а у меня будет право сделать с наследством то, что мне захочется?

— Конечно,— ответил пан Ольшовски.— В свое время...

— Это хорошо. Это все, что я хотела узнать...

— Помни, детка,— прибавил он быстро,— что у нас ты можешь оставаться всегда. Пока я не ослепну или тяжело не заболею, моих заработков хватит на нас всех.

— Я знаю об этом,— взволнованно сказала Бася — А ты поможешь мне, дядя, распорядиться этим состоянием?

— С большим удовольствием. У тебя есть какие-нибудь планы?

— У меня много планов, дай боже только, чтобы на все хватило,— засмеялась Бася.

В эту минуту в кабинет постучали.

— Телеграмма Басе! — торжественно сообщила пани Ольшовска.

Бася со страхом распечатала эту странную бумажку, которая с одинаковым равнодушием оповещает о счастье и смерти.

— Пресвятая дева Мария! — воскликнула она сдавленным голосом, подавая телеграмму перепуганному пану Ольшовскому.

Месье Гастон Диморьяк коротко сообщал, что получены неопределенные известия об отце Баси:

«ЕСЛИ ЭТО НЕ ТРАГИЧЕСКАЯ ОШИБКА ВОЗМОЖНО ОН ЖИВ ПРОШУ СРОЧНО ПРИЕХАТЬ»

Бася, бледная как полотно, минуту стояла неподвижно, учащенно дыша, потом в неожиданном приступе плача прижалась к пани Ольшовской.

— Тихо, тихо, дорогая детка,— успокаивала ее пани Ольшовска, сама еле сдерживая слезы.

Общими усилиями девочку удалось утешить.

— Я уже давно места себе не нахожу,— исповедовалась Бася — Не знаю почему. Отец снился мне и все время возвращался во сне... Скажите, неужели в самом деле возможно, что он жив? Разве можно было не найти его следов за десять лет?

— Можно, Басенька,— утешал ее пан Ольшовски.— Места там дикие и глухие... Что тебе говорил профессор Сомер?

Бася, развернув карту, начала объяснят»: как, что, когда.

— Они шли,— говорила она торопливо,— а тут случилось несчастье, над какой-то пропастью.

Уцелел только пан Диморьяк...

- И никто не искал твоего отца?

- Пан Диморьяк был ранен и, как он мне писал, сам не мог этим заняться. Слышал о поисках,

но о безрезультатных... Но чтобы через десять лет...

- Не раз,- задумчиво проговорил пан Ольшовски,— путешественники и члены научных экспедиций пропадали в джунглях и чащобах. Находили их либо по счастливой случайности, или в результате такой благородной настойчивости, как настойчивость Стэнли, который в африканских лесах нашел Ливингстона. Недавно, несколько месяцев назад, писали, что научная экспедиция, которую считали погибшей девять лет назад, подает признаки жизни. Не теряй надежды, дорогое дитя! Может, случилось именно такое чудо, что твой отец годами был укрыт в какои- нибудь недоступной чащобе — или больной, или неспособный вернуться обратно. На известии от месье Диморьяка нельзя строить слишком многое, но оно, однако, может оказаться такой ниткой, которая приведет в глубь этой тайны. Дай-то Бог! Уже в том есть какое-то удивительное везение, что ты нашла этого француза. Что тебя к этому склонило?

- Сама не знаю,- ответила Бася в глубокой задумчивости.- Сама не знаю. Профессор Сомер показал мне фотографию отца... Тогда мне показалось, что он посмотрел на меня живым взглядом...

- Удивительно, удивительно,— прошептал пан Ольшовски.

Профессор, которому тут же сообщили о великой новости, разволновался.

- Все возможно,— сказал он, подумав.— Бзовски мог какое-то время пробыть в индеиских поселениях, в какой-нибудь горной глухомани, куда никто не доходит, потому что незачем. Бася поедет в Париж?

- Конечно! — закричала девочка.

- Мои письма придут туда раньше тебя, Бася,— сказал знаменитый географ. Надо перевернуть вверх ногами небо и землю, и тех, которые живут вне неба и земли — всех ученых со всего

мира. Ты поедешь одна?

- Я с ней поеду! — быстро сказал Ольшовски.

Решение Ольшовского, однако, встретило яростное сопротивление пани Таньской.

- А ты там зачем? - сказала она нетерпеливо - Ты сам ходишь по белу свету как лунатики никогда как следует не знаешь, какой сегодня день недели. Если бы не умная жена, ты бы и обедал раз в месяц. Как раз годишься в опекуны неразумной девчонке! С ней должен поехать кто-то энергичный, кто сможет с самим дьяволом справиться, кто-то проворный и практичный...

- Так кто же должен ехать? - ехидно спросил пан Ольшовски.

- Я! — триумфально загремела бабка.— Никто, кроме меня! Я не позволю девочке пропасть.

- Отлично! - засмеялся пан Ольшовски.— Трудность только в том, что вы не знаете французского.

- Ну и что с того? По-китайски я тоже не знаю, а разговаривала с китайцем, и прекрасно мы друг друга понимали.

- А где это вы разговаривали с китайцем?

- Здесь, на этом самом месте. Пришел такой китаец, который продает костяные статуэтки и разных божков с голым животом, сам очень смешной. Полчаса мы с ним объяснялись на пальцах, и я выторговала у него какого-то китайского обезьяна за полцены. Хотела бы я в Париже увидеть такого, который бы меня надул!

- Но ведь вам восемьдесят лет! - смеялся пан Ольшовски.

- Только плохо воспитанный человек напоминает женщине о ее возрасте. Прежде всего, мне еще нет восьмидесяти, потому что недостает семи дней, а потом позволю себе сказать, что неизвестно еще, у кого спина сгорблена больше - у меня или у того, кто криво сидит за письменным столом. Ты догадываешься, о ком я говорю?

• Предыдущая
• 25/32
• Следующая