Япония. Год в дзен-буддийском монастыре - ван де Ветеринг Янвиллем - Страница 9

• Предыдущая
• 9/33
• Следующая

Слёзы ничуть меня не удивили, удивило скорее другое: почему я не рухнул в пропасть отчаяния раньше. Никаких мыслей вроде: «Зачем я ввязался во всё это» или «Всё это бесполезно». Просто было невероятно грустно, но я не хотел описывать своё чувство или как-то его определять. Чуть позже, сидя в зале для медитации, я размышлял о том, что мне трудно вписаться в монастырскую жизнь, что я чувствую себя как цыплёнок среди утят, не способен установить контакт, не умею общаться. Нет, не совсем так, ведь мне и раньше приходилось попадать в необычную обстановку. Дело не в том, что я оторван от людей, а в том, что я утратил надежду, не видел выхода. Вот он, конец света. Дальше идти некуда. Возвращаться я не хочу, придётся остаться здесь. Я не бунтовал, не протестовал, но чувствовал себя нелепо: вот в пустом монастырском саду стоит крутой ездок на мотоцикле, соблазнитель милых и невинных девочек, читатель глубоких и умных книг, вечный борец с истеблишментом и, прислонившись к надгробию, плачет.

Питер как-то сказал, что человек играет много ролей, но ни одна из них не настоящая. Каждая роль — ещё одна маска, бессознательно сформированная его средой и склонностями. Человек подобен луковице. Когда он входит в себя посредством медитации, самообуздания, борьбы с эго, слои этой луковицы один за другим отпадают, и с исчезновением последнего у него ничего не остаётся. Мне его объяснение не понравилось: стоит ли городить огород, чтобы стать ничем, раствориться в пустоте?

— В таком случае, — сказал я, — человека больше нет. А если его нет, кто будет наслаждаться достигнутым просветлением и неизмеримой свободой?

— Посмотри на учителя, — сказал Питер. — Вот он. Ты понимаешь?

Мастер как раз прошёл мимо, и мы посмотрели, как он вошёл в ворота. Питер засмеялся, но не так, как смеются, что-то скрывая, а радостным, весёлым, довольным смехом.

— Да, — сказал я.

Я не понимал. Нет, всё-таки понимал. Я чувствовал, что он прав, и догадывался, что однажды ясно пойму, что он произнёс ужасную правду. Всё необходимо уничтожить, отбросить — тщеславие, ревность, чувство безопасности, любой крюк, любую поддержку, за которую можно ухватиться.

Одна американская гостья сказала как-то настоятелю, что в глубине её души есть священное зёрнышко, позволяющее ей обретать покой, и что это зёрнышко всегда с ней, хотя иногда его непросто отыскать.

— Да, — сказал настоятель. — Оно доставляет вам немало хлопот, это зёрнышко, оно преграждает вам путь. Выкиньте его, не думайте о нём, избавьтесь от него!

По её реакции я понял, что она догадалась, что он имеет в виду. Но одно дело догадаться, и другое — знать и применить своё знание. Она покинула монастырь со своим зёрнышком, и точно так же сейчас я прислонился со своей грустью к надгробию.

Неплохая история, но и с историями нужно соблюдать осторожность. Некоторые люди становятся профессиональными коллекционерами историй. Я знал одного такого человека, писателя, который жадно собирал всё новые и новые истории, анекдоты, пикантные случаи. Не жизнь, а книга шуточных историй.

В монастыре историй почти не рассказывали. Самыми важными в обучении были медитация и коаны. Наставник всегда задавал один и тот же вопрос: «Каков ваш ответ?» Он дал мне коан, и нужно было найти его решение. Каждое утро, когда я к нему приходил, он ждал ответ. Казалось, он был уверен в том, что я дам ему ответ именно этим утром, именно в этот момент. Ответ должен проистекать откуда-то из моих глубин.

Наставник не собирался подсказывать мне или давать направление. Очень важен первый коан. Это ворота без ворот, через которые должен войти (или выйти) ученик. Он обязан сделать это сам, используя медитацию, дисциплину, изменив свой прежний взгляд на вещи и самого себя. Наставник обучал меня технике медитации, тому, как следует сосредоточиваться.

— Слейся со своим коаном, забудь о себе, забудь всё, что с тобой связано. Сиди молча, удерживай равновесие, дыши спокойно, изгони всё из своего ума и снова и снова повторяй коан так, будто вся твоя жизнь зависит от него. Не торопись, не возбуждайся, пребывай спокойным и безразличным ко всему, что тебя беспокоит, что кажется тебе ценным, что тебя увлекает.

— Трудно, — отвечаю я.

— Конечно, трудно, — говорит наставник. — А мне, думаешь, было легко? Я посещал своего учителя каждый день, как ты сейчас, но был очень медлительным. Два года я провозился с коаном, но так ни к чему и не пришёл, а потом меня призвали в армию и отправили в Китай.

— В самом деле? — удивлённо спросил я. — Но вы ведь буддист. Разве буддистам дозволено убивать?

— Дозволено, дозволено, — сказал наставник. — Мне пришлось. Если бы я отказался, меня бы расстреляли. В армии, в Маньчжурии, я много медитировал, когда был часовым. Солдаты любили меня за то, что я брал на себя и их смену.

Он поднялся на своём помосте. Старый маленький человек в буддийском плаще неподвижно застыл по стойке «смирно».

— Вот моя винтовка, я держал её вот так. И при этом час за часом сосредоточивался на коане, который дал мне мой учитель. Медитировать стоя тоже можно, хотя это и не так действенно, как в позе лотоса. Разумеется, надо соблюдать осторожность, чтобы не упасть, но я мог опереться о винтовку.

— Вы решили свой коан?

— Не тогда, — ответил он. — Позже, когда вернулся в Японию и снова стал монахом. Я обрёл понимание, и мне уже не нужно было доказывать это своему наставнику. Я посещал его каждый день, и в одно из таких посещений он кивнул. И тут же дал следующий коан, легче прежнего.

— Вы ничего ему не сказали?

— Нет, а зачем было что-то говорить? Просто поклонился.

— Не было ни смеха, ни крика, никто никого не бил?

— Это всё твои книги, — сказал наставник. — Я ведь просил тебя поменьше читать. Ты сравниваешь себя с другими людьми — героями и глупцами — и пытаешься воспользоваться их опытом. Читать не вредно, но чтение не должно превращать твою жизнь в жизнь другого человека.

Разговаривать с настоятелем было нелегко. Он старался использовать слова, которые, как ему казалось, я знал. После встречи я возвращался домой, бормоча про себя какое-нибудь непонятное слово, чтобы потом отыскать его в словаре. Обычно мы разговаривали мало. Я входил, произносил коан и смотрел на него. Он ждал несколько секунд, поднимал маленький колокольчик и звонил. Это означало, что я могу идти. Я знал, что могу схватить колокольчик, и тогда меня нельзя выгнать, пока я не верну его. Колокольчик лежит рядом с учителем, ученик может до него дотянуться. Если ученику кажется, что учитель уделяет ему недостаточно внимания, он может таким образом повлиять на него. Я никогда этим не пользовался, полагая, что не вправе принуждать учителя.

Согласно дзенскому обычаю, никто из учеников не рассказывает, над каким коаном трудится — это общая тайна учителя и ученика. Однако обычай не очень-то соблюдается. Как оказалось, монахи нередко обсуждали коаны: «На каком ты сейчас коане? А я уже на таком-то». Кто-то может счесть такое хвастовство отсутствием истинного понимания, но вряд ли это так. Многих монахов послали в храм родители. Они пробудут здесь три года, а после обучения возглавят какой-нибудь дзенский храм, подобно тому как это происходит в католической церкви. Монах обретает независимость от своего учителя и старшего монаха. Теперь он может воспользоваться тем, чему его обучили на благо общества: стать служителем храма, вникать в нужды своих прихожан, нести мир и покой нуждающимся, для чего и созданы дзенские храмы, обучать медитации и создавать группы своих учеников. Ему позволено даже жениться. Но то положение, которого он достигнет после трёхлетнего обучения в монастыре, — слишком незначительный стимул, должен быть ещё какой-то. Учитель не может позволить ему возиться с коаном слишком долго, и когда тот проявляет хоть какое-то понимание, учитель старается двигаться дальше. Добровольно пришедший монах и мирянин — очень разные люди: монах избирает себе нелёгкий путь.

• Предыдущая
• 9/33
• Следующая