Бургомистр города Верне - Сименон Жорж - Страница 27

• Предыдущая
• 27/39
• Следующая

Тереса и та не посмела бы коснуться этой темы: тут Терлинк был особенно раздражителен. Эмилия — это его личное! Это никого не касается. С зубной щеткой во рту он сердито смотрел на свояченицу.

— По-моему, вам лучше решиться…

— На что решиться?

Ну не прав ли он был, когда не хотел присутствия Марты в доме! Не прошло и десяти дней с ее приезда, а она уже позволяет себе заниматься Эмилией.

— Вы знаете, Терлинк, что я имею в виду. Но вы, вероятно, не знаете другого — что рано или поздно у вас будут неприятности.

Отфыркиваясь, он умылся, взял махровое полотенце. Марта стояла на том же месте, и весь ее вид свидетельствовал, что она решила идти до конца.

— Не далее как вчера доктор Постюмес говорил о ней со мною…

— Постюмес?

На этот раз в тоне его послышалась угроза. Постюмес? Да он, Терлинк, раздавит его, если…

— Перестаньте пыжиться — не стоит труда. Лучше вытрите мыло за ушами.

Постюмес сказал мне только то, что я знала и без него: начались разговоры.

— Об Эмилии?

— Да, об Эмилии. И о вас. Кое-кто, кого вы знаете, спрашивал Постюмеса, вправду ли ваша дочь помешана и не место ли ей в лечебнице…

— Кто?

— Не важно. Люди из ратуши.

Брился Терлинк через день, сегодня бритья не полагалось, и он был почти готов.

— Что ответил Постюмес?

— Что связан профессиональной тайной. Однако есть женщина, которая обозлена на вас…

— Что за женщина?

— Мать Жефа Клааса.

Взгляд ее непроизвольно посуровел. Тереса явно рассказала ей о смерти Жефа и о том, что за четверть часа до этого он приходил к Терлинку. Можно не сомневаться, что в комнате у больной обе сестры, вполголоса и осторожно поглядывая на дверь, часами пережевывали эту драму.

— Так во что же вмешивается мать Жефа Клааса?

Да, во что? А ведь он уже четырежды посылал ей деньги! Так он еще никогда ни с кем не обходился. Он даже не мог бы сказать, какое чувство им движет. Тем не менее факт налицо.

— Шляясь в подпитии по лавкам, она не перестает говорить о вас и об Эмилии. Хотите все знать? Так вот, она дошла до того, что рассказывает, будто ваша дочь привязана к кровати и вынуждена делать под себя; что нормальный человек не выдержит и минуты у нее в комнате — так там воняет; что вашей жене запрещается…

Взволнованная, она на минуту смолкла. Зять стоял перед ней прямой, неподвижный, с тем застывшим видом, который все чаще принимал в последнее время.

— Дальше.

— С чего начинаются такие вещи, знает каждый, а вот чем они кончаются, не знает никто. В Верне вас не любят, Терлинк.

Это правда: его боялись. Ну и что?

— Вам не кажется, что уже хватит держать больную дома? В Де-Панне есть хорошая лечебница, где вы могли бы навещать Эмилию всякий раз, когда…

Неожиданно ей почудилось, что он ускользает от нее. И хотя она по-прежнему стояла в метре от Йориса, ей казалось, что он уходит все дальше и дальше. Он смотрел на нее. О чем он думал?

— Что с вами, Терлинк? Почему вы не отвечаете?

— Я?

Что отвечать? Зачем? Выходит, Марта не понимает.

Он машинально посмотрел на потолок: там, выше этажом, лежала Эмилия.

На секунду глаза его затуманились, кадык дернулся, но свояченица этого не заметила.

— Я не расстанусь с дочерью, — объявил он наконец, и голос его вновь изменился, став таким обычным, словно разговор шел о каком-нибудь пустяке. Нахмурясь, Терлинк вперился в Марту:

— Чего вы ждете?

Она не шелохнулась. Йорис готов был поклясться, что она мысленно читает короткую молитву, чтобы собраться с мужеством и пойти до конца.

— А еще…

— Послушайте, Марта…

Он закурил сигару, хотя еще не пил кофе. Потом прошелся по комнате так, что затрещал пол.

— Я позволил вам приехать, хоть это и противоречило моим принципам.

Этот дом — мой дом. Понятно? Тереса — моя жена, Эмилия — моя дочь, Мария — моя служанка и бывшая любовница. И не стоит делать большие глаза. Все это случилось, потому что должно было случиться, и тут уж ничего не изменишь. Что, все еще не понятно?

Да, она действительно не понимала, хотя смутно догадывалась, что же он хочет сказать и не говорит.

— Мой дом…

Он посуровел, произнося эти слова. Это были не слова любви, скорее…

Марте не хотелось слишком отчетливо сформулировать свою мысль — да, слова ненависти!

Дом, к которому вольно или невольно он был привязан. Дом, семья, заботы, лежащие на его плечах…

— Вы хотели поговорить со мной об Остенде, не так ли?

И губу его вздернула презрительная усмешка, подлинный смысл которой был ясен только ему.

— Полагаю, что насчет Остенде тоже рассказывают разные разности. Чего же вы ждете? Начинайте проповедь.

Почувствовав, что у нее нет сил продолжать. Марта пролепетала:

— Предпочитаю оставить вас наедине с вашей совестью.

Как бы то ни было, совесть не помешала ему проделать все то же, что и каждое утро: спуститься вниз, велеть Марии подать завтрак, затем подняться к Эмилии и отнести ей утреннюю еду.

В такую глухую пасмурную погоду мансарда выглядела еще более зловеще.

Пахло там действительно скверно, но ведь Терлинку из-за приступов Эмилии редко удавалось убраться как следует.

Может быть, следовало прибегнуть к смирительной рубашке? Один раз это тоже правда — безумную привязали к кровати. Полотенцами — так, чтобы не поранить. Терлинк позвал на помощь Марию в надежде капитально убрать комнату и вымыть покрытую пролежнями больную.

Однако у Эмилии случился такой приступ, что она зубами искромсала себе губу, а глаза у нее закатились так, что страшно было смотреть.

Сегодня она вела себя тихо. Тянула свою жалобную мелодию, играя с собственными пальцами и, похоже, даже не замечая присутствия отца.

Спустившись, Терлинк зашел к жене, наклонился над нею, прикоснулся ко лбу губами.

— Добрый день, — поздоровался он.

Она устало подняла глаза, боязливые и покорные одновременно. Потом, словно для того чтобы придать Себе бодрости, торопливо глянула на сестру.

— Удалось поспать?

— Очень мало, — отозвалась она почти неузнаваемым голосом. — Но это ничего. Скоро я усну надолго-надолго.

Слезы приподняли ее морщинистые веки, покатились по щекам. В комнате было пасмурно и печально. Здесь тоже пахло болезнью и ее тошнотворной кухней.

— Я попросила, чтобы меня навестил священник… Вы не сердитесь?

Терлинк отрицательно покачал головой и вышел. Это был его дом! Он завернул к себе в кабинет за сигарами и машинально обошел то пресловутое место, которое определял с безошибочной точностью, хотя оно не хранило никаких следов.

Пасха уже минула. Терлинк носил теперь не выдровую шапку, а черную шляпу и, когда не было дождя, выходил на улицу в одном пиджаке.

Он пересек площадь, пробираясь между овощами, птицей и здоровавшимися с ним женщинами. Перед ним на фоне серого дня высилась башня и толчками двигалась по кругу стрелка часов.

Не его ли была и ратуша?

Там над камином висел Ван де Влит в своем карнавальном наряде. Там Терлинка ждали кресло и бумаги, аккуратно разложенные на столе.

— Господин Кемпенар, попрошу…

— Добрый день, баас. Госпоже Терлинк лучше?

Кемпенар почитал своим долгом каждое утро скорбным тоном осведомляться о здоровье жены бургомистра.

— Ей все так же плохо, господин Кемпенар. К тому же это вас не касается.

Терлинк взял у секретаря из рук почту, но не затем, чтобы ее просмотреть. Напротив, он немного отодвинул свое кресло, пыхнул сигарой, чтобы окружить себя дымом, и посмотрел секретарю совета в глаза:

— Скажите, господин Кемпенар, давно вы были в католическом собрании?

— Я играл в пьесе, которую давали в прошлое воскресенье.

— Не прикидывайтесь дурачком, господин Кемпенар. Вы же знаете: я говорю не о ваших клоунадах. Были вы в собрании в понедельник?

Секретарь понурился, словно пойманный на месте преступления.

— Вы оставались внизу, не так ли? Но, похоже, те, кто входит в Малое собрание, заседали на втором этаже?

• Предыдущая
• 27/39
• Следующая