Ребекка - дю Морье Дафна - Страница 40

• Предыдущая
• 40/101
• Следующая

— Я тебя не понимаю, — сказала я.

— Не очень-то я тебе хорошая пара, да? — сказал Максим. — Между нами слишком большая разница в летах. Тебе следовало подождать и выйти замуж за своего ровесника, а не за такого человека, как я, у кого осталась позади половина жизни.

— Это просто нелепо, — поспешно проговорила я. — Ты сам знаешь: возраст не имеет тут никакого значения. Конечно же, мы хорошая пара.

— Да? Не уверен, — сказал он.

Я встала коленями на сиденье кресла и обвила руками плечи Максима.

— Почему ты говоришь мне такие вещи? — сказала я. — Ты ведь знаешь: я люблю тебя больше всего на свете. Для меня не было и нет никого, кроме тебя. Ты — мой отец, и мой брат, и мой сын. Все вместе.

— Это моя вина, — проговорил он, не слушая. — Я вовлек тебя в этот брак, не дав ни времени, ни возможности ничего обдумать.

— Мне не надо было ничего обдумывать, — сказала я. — Ты мой единственный избранник. Ты не понимаешь. Когда любишь человека…

— Ты счастлива здесь? — спросил он, отвернувшись от меня и глядя в окно. — Иногда я задаю себе этот вопрос. Ты похудела. Потеряла румянец.

— Конечно, я счастлива, — сказала я. — Мне очень нравится Мэндерли. И я ничего не имею против визитов, мне просто хотелось поворчать. Я буду ездить с визитами хоть каждый день, если ты захочешь. Я на все согласна. Я ни разу, ни на миг не пожалела, что вышла за тебя замуж, неужели ты сомневаешься?..

Он потрепал меня по щеке, с этим его ужасным отсутствующим видом, наклонившись, поцеловал в макушку.

— Бедняжка, тут жизнь не очень для тебя веселая, что и говорить. Боюсь, тебе трудно со мной.

— Вовсе не трудно, — горячо сказала я. — Легко, очень даже легко. Куда легче, чем я представляла. Я раньше думала, как это ужасно — быть замужем, вдруг муж станет пить, или выражаться плохими словами, или ворчать, если я недостаточно прожарю к завтраку гренки, ну и вообще окажется не очень привлекательным, пахнуть от него будет или еще что-нибудь. А ты ничего этого не делаешь.

— Надеюсь, что нет, — сказал Максим и улыбнулся.

Я поспешила воспользоваться этим. Тоже улыбнулась, взяла его руки в свои и поцеловала их.

— Как нелепо говорить, что мы не пара, — сказала я. — Погляди, как мы с тобой сидим здесь каждый вечер: ты — с книгой или газетой, я — с вязаньем. Как две чашки с чаем. Как старичок и старушка, которые уже тысячу лет женаты. Конечно же, мы — пара. Конечно же, мы счастливы. Ты говоришь так, словно думаешь, будто мы совершили ошибку. Ведь ты же не считаешь это на самом деле, да, Максим? Ты же знаешь, что у нас удачный брак, на редкость удачный?

— Если ты так считаешь, все в порядке, — сказал он.

— Но ведь ты тоже так считаешь, да, любимый? Не только я одна? Мы ведь счастливы, да? Ужасно счастливы?

Он не ответил. Он продолжал глядеть в окно. Я все еще держала его за руки. В горле у меня пересохло, его сжимала судорога, глаза горели. О Боже, думала я, — мы — точно персонажи пьесы, через минуту упадет занавес, мы раскланяемся перед зрителями и пойдем переодеваться к себе в уборную. Не может быть, что все это происходит на самом деле с Максимом и со мной. Я выпустила его руки и снова села на диван. Я услышала свой голос, сухой, холодный:

— Если ты не считаешь, что мы счастливы, лучше признать это открыто. Я не хочу, чтобы ты притворялся. Лучше я уеду. Не буду больше с тобой жить.

Нет, это не могло происходить на самом деле. Эти слова произносила не я, а та девушка в пьесе. Я представляла себе, какая актриса подошла бы, чтобы сыграть ее роль. Высокая, стройная, нервозная.

— Почему ты мне не отвечаешь? — спросила я.

Максим сжал мне лицо ладонями и посмотрел на меня точно так, как смотрел, когда в комнату вошел Фрис с чаем в тот день, что мы ходили на берег.

— Как я могу тебе ответить? — сказал он. — Я сам не знаю. Если ты говоришь: мы счастливы, значит, так оно и есть. Что я знаю о счастье! Я верю тебе на слово. Мы счастливы — вот и прекрасно, так мы и порешим.

Он поцеловал меня и пошел в другой конец комнаты.

— Просто ты во мне разочаровался, — сказала я. — Я неловкая и неотесанная, я плохо одеваюсь, я робею перед людьми. Я предупреждала тебя в Монте-Карло, как все это будет. Ты считаешь, что мне не место в Мэндерли?

— Не болтай глупостей, — сказал он. — Я никогда не упрекал тебя в том, что ты плохо одеваешься или что ты неотесанная. Все это твое воображение. А от робости ты со временем избавишься. Я тебе об этом и раньше говорил.

— Мы ходим но замкнутому кругу, — сказала я. — Мы вернулись к тому, с чего все началось: я разбила купидона. Если бы не это, не было бы и дальнейшего разговора. Мы бы выпили кофе и пошли в сад.

— Черт подери этого проклятого купидона, — устало проговорил Максим. — Неужели ты на самом деле думаешь, будто меня волнует, целый он или разлетелся на десять тысяч кусков?

— Он очень ценный?

— Бог его знает. Думаю, что да. Я забыл, сколько он стоил.

— И все остальные безделушки в кабинете тоже такие ценные?

— Да, скорее всего да.

— Почему все самые ценные вещи оказались собранными в кабинете?

— Не знаю, вероятно, потому, что они там хорошо выглядят.

— А они всегда там стояли? И при жизни твоей матери?

— Нет, не думаю. При маме они были разбросаны по всему дому. Кресла, кажется, вообще стояли в чулане.

— А когда кабинет был обставлен так, как сейчас?

— Когда я женился.

— Вероятно, купидон попал туда тогда же.

— Вероятно.

— Его тоже нашли в чулане?

— Нет, не думаю. По правде говоря, это был свадебный подарок. Ребекка превосходно разбиралась в фарфоре.

Я не глядела на него. Я принялась полировать ногти. Он произнес ее имя так естественно, так спокойно. Он не сделал никакого усилия над собой. Спустя минуту я бросила на него быстрый взгляд. Он стоял у камина, руки в карманах. Он глядел прямо перед собой. В пространство. Он думает о Ребекке, сказала я себе. Он думает о том, как странно, что мой свадебный подарок уничтожил свадебный подарок, преподнесенный ей. Он думает о статуэтке. Старается вспомнить, кто прислал ее Ребекке. В его памяти всплывает, как появилась посылка и как довольна была Ребекка. Ребекка превосходно разбиралась в фарфоре. Возможно, он зашел к ней в комнату, когда она стояла на коленях и срывала крышку ящика, в котором была упакована статуэтка. Наверно, она подняла на него глаза и улыбнулась: «Взгляни, Макс, — сказала она, — взгляни, что нам прислали!» И, засунув руку в стружки, она вытащила купидона с луком в руке. «Мы поставим его в кабинете», — наверно, сказала она, и Максим, наверно, опустился на пол рядом с ней, и они вместе разглядывали подарок.

Я продолжала полировать ногти. Такие ногти бывают у мальчишек. Лунки заросли, ноготь на большом пальце был обкусан до мяса. Я снова взглянула на Максима. Он все еще стоял перед камином.

— О чем ты думаешь? — спросила я.

Мой голос был ровным и спокойным. Не то что сердце, тяжело бившееся в груди. Не то что мысли, горькие, исполненные обиды и возмущения. Максим закурил сигарету — наверно, двадцать пятую в тот день, а мы еще только кончили ленч, — кинул спичку в пустой камин и поднял с полу газету.

— Ни о чем особенном, а что? — спросил он.

— О, не знаю, — сказала я, — ты выглядел таким сосредоточенным, таким далеким.

Он рассеянно засвистел что-то, покручивая в пальцах сигарету.

— Ну, если уж ты так хочешь знать, — сказал он, — я думал о том, выбрана ли уже команда играть за Серрей в крикетном матче против Мидлсекса.

Он снова уселся в кресло и сложил газету. Я принялась глядеть в окно. Вскоре подошел Джеспер и забрался ко мне на колени.

В конце июня Максиму надо было поехать в Лондон на какой-то официальный обед. Только для мужчин. Что-то связанное с делами графства. Он уезжал на два дня, и я оставалась одна. Как я страшилась его отъезда! Когда машина исчезла за поворотом аллеи, меня охватило чувство, будто мы с ним расстались навеки и я никогда больше его не увижу. Конечно же, произойдет несчастный случай, и, когда я вернусь днем с прогулки, меня будет ожидать перепуганный бледный Фрис с трагическим известием. Позвонит врач из какой-нибудь сельской больницы. «Мужайтесь, — скажет он, — вы должны быть готовы к худшему».

• Предыдущая
• 40/101
• Следующая