Золотая дуга - Ивановская Ксения Борисовна - Страница 32

— А по-моему, — возражал другой, — от Нутепельмена или Ванкарема надо спускаться вниз на Иультин, а дальше по трассе в Эгвекинот. Тогда мы захватим не только оленеводческие и промысловые районы, но и промышленные, порт залива Креста. А там северным побережьем Анадырского залива и до Провидения рукой подать».

Они выбрали самый трудный — первый вариант.

«Итак, в путь! Пусть осилит дорогу идущий! Тагам!» А дальше? Дальше окружающее перестало существовать: путешественники ведут нас за собой. Их мысли, дух, настроения захватывают нас.

В злоключениях великого санного пути перед нами возникают обаятельные образы двух друзей: неунывающий, обстоятельный «Старик» «со своими общечеловеческими идеями» и «тщеславный пижон Алька Мифт»… Целеустремленная и безалаберная личность, талантливый лентяй, умница с невообразимой кашей в мозгах, сибарит, любитель покейфовать и способный отдать последний кусок хлеба совершенно незнакомому человеку, лирический циник и скептический романтик, по уши влюбленный в Чукотку и пишущий вот такие стихи:

«За что я люблю его? — спрашивает себя Октябрь. — Не знаю… Наверное, за увлеченность, богатство и щедрость души, за критическое отношение к действительности и непрестанный поиск, за высокоразвитое чувство товарищества и юмора…»

В обществе веселых и отважных, любознательных и дотошных журналистов мы совершаем трудный снежный путь, там, где «ОРУД не расставил своих указателей, ни разрешающих, ни запрещающих знаков». Где совсем недавно «господствовал неолит», где столкнулось «сегодняшнее, завтрашнее и позавчерашнее».

Уэлен — Инчоун — Чегитун — Энурмино — Тойгунен — Ванкарем — острова Серых гусей — мыс Шмидта. С каюрами собачьих упряжек блуждаем в ледяных торосах, срываемся с береговых карнизов, пьем полной чашей пургу, посещаем поселки приморских зверобоев, знакомимся с жизнью береговых колхозников, с простыми мужественными людьми, умеющими мечтать и воплощать свои мечты в жизнь.

Октябрь и Мифт ввязываются в самую гущу событий, вмешиваются в жизнь своих героев, помогают выбраться из беды. Живут заботами и проблемами Чукотки. Заражаются и сами заражают одержимостью — великим даром нашего современника.

Тагам! — по-чукотски: Пошел! Вперед!

Откровенно, «без оглядки», как другу выкладывает Октябрь Леонов читателю увиденное и услышанное, пережитое и передуманное.

В начале пути их постигают неудачи: вездеход ушел раньше времени. С тяжеленными рюкзаками они едва успевают на самолет. Потом их прихлопывает непогода в самом изменчивом месте Чукотки — бухте Провидения.

Сегодня у нас странный вечер. Вечер музыки, чая, оленьих языков, патиссонов, снова музыки, орехового варенья, снова чая и лениво роняемых фраз. Для нас сегодня поют Мения Мартинес, Владимир Трошин, Анастасия Кочкарева, Жак Дувалян, Има Сумак, Эдита Пьеха и старушка Шульженко. Эдди Рознер в клочья раздирает свою серебряную трубу, стараясь угодить нам. Потом Мифт ложится на кушетку, покрытую ковром, и меланхолично начинает чертить что-то в блокноте. Я тоже берусь за авторучку…

— Веселись, негритянка… — грустно поет Мения Мартинес. Мифт просит кинуть яблоко и, слопав, изрекает:

— А знаешь, Старик, пожалуй, еще двух таких землепроходцев, как мы, с тобой, нет сейчас на Чукотке.

Я возражаю:

— Ты забыл Олега Куваева и Володю Буланова. Не зазнавайся, Мифт!

— Ладно, согласен, — милостиво цедит Мифт. — Хочешь послушать?

— Валяй, — так же милостиво разрешаю я.

… Мы придем небритые, мы придем усталые, пургами избитые — славные мы малые.

Вьюгами застужены, снегом запорошены, кашляем натужно мы — парни мы хорошие. Никогда не плачем мы, встретившись с бедою, — ведь за все заплачено потом да тоскою, да большой любовью… Если малый счет — я за дружбу кровью заплачу еще.

— Слушай, Мифт, — говорю я, немного переварив этот шедевр, — мне почему-то кажется, что человечество делает колоссальную ошибку…

— Что до сих пор не поставило нам с тобой памятника, уж больно мы хорошие! Интересно, что ты напишешь, когда мы придем на мыс Шмидта? Наверное, те стихи будут печататься только заглавными буквами и… я не знаю: есть ли на Земле издательство, которому ты доверишь довести их до людей…

— Ты скептик, Старик. Ты не понимаешь ни черта в поэзии!

Не буду приводить полной характеристики, выданной мне тогда Мифтом… Не могу подрывать свой авторитет.

…У нас сегодня странный вечер. Вечер музыки, кейфа, грустных и смешных мыслей. Их впереди будет еще много, вечеров, но они будут другими. Не будет уютной комнаты, кушетки, покрытой ковром, Имы Сумак, патиссонов и орехового варенья.

Но и в пургу не унывают друзья. «Во время короткой передышки, — пишет Октябрь, — Мифт вдруг начинает неуклюже подпрыгивать и размахивать руками.

Бросаюсь к нему…

Мы потомки храбрых чаучу[6], Мы танцуем буги, рок и чучу, Лихо хлещем бражку, Мчимся на упряжках, В стойбищах девчонки без ума от нас!

— Какую?

Ты…

Пел он под дикий аккомпанемент пурги на мотив песенки из „Серенады Солнечной долины“.

— Слушай, Мифт, а ты не того?!

— Чудак ты, Старик! Это только что родившийся гимн землепроходцев. А ну давай вместе! И-и-и раз! „Мы потомки храбрых чаучу…“

И вот последний перегон! Неистовствует пурга. Потерян счет часам, „только-бы не оторваться от нарты“…

„Из оцепления нас не выводят даже короткие остановки, когда Агыга и Пинетегин совещаются о дальнейшем направлении. Мы настолько отупели, что, когда нарты остановились перед двухэтажным домом, продолжали шагать и воткнулись носами в большую застекленную дверь… Гостиница поселка мыса Шмидта! Позади последние двести километров и трое суток пурги“…

Вот мы входим в роскошный номер с двумя восхитительно мягкими кроватями под пикейными покрывалами, с тюлевыми занавесками на окнах, с графином воды на тумбочке и описью имущества на дверях…»

Что же сказать тебе на прощанье, читатель? Пожалуй, лучше всего то, что говорит на Чукотке путник, покидая гостеприимную ярангу:

— Аттау[7]!

Перевернута последняя страница. Отличные ребята живут на Чукотке! И еще мы знаем твердо: отныне Октябрь и Мифт — наши друзья…