Лебединая дорога - Семенова Мария Васильевна - Страница 72
- Предыдущая
- 72/119
- Следующая
— А ну-ка проваливай! Нашел мне, где играть! Мальчишка поднял на него серые, неожиданные на смуглой мордочке, глаза — один уже закрылся, заплывший полновесным синяком, — и вдруг тонко и яростно крикнул по-словенски:
— Пусть топчут! Я хазарчонок!
Голосишко сорвался и смолк. Маленький задира глотал слезы, но кулаков не разжимал.
Княжьи ехали мимо. На Люта смотрели равнодушно: этот всюду найдет, кому вытереть нос.
Остановился только боярин Радогость:
— Что тут еще?
Лют объяснил, и суровый боец, к его удивлению, наклонился с седла.
— Иди-ка сюда, сынок, — сказал он, подхватывая хазарчонка и усаживая к себе на коня. — Два ока у нас на двоих, я ли да за тобой не присмотрю…
Крикнув князю, что догонит, он пропустил ехавших и направился к мальчишкам, любопытно выглядывавшим из-за заборов.
— За что били, мелюзга? — спросил Радогость. — Ну?
— Он хазарчонок! — радостно сообщил ему парнишка побойчее. — У него отец хазарин!
Малыш так и рванулся из рук у боярина, но Радогость не пустил, и тогда он прижался к нему и затих — только злые слезы впитывались в дорогой плащ.
Лют покосился на пыльную черную головенку. Верить не хотелось.
— Какой еще хазарин? — спросил Радогость спокойно.
— Его мать хазары украли! — наперебой затрещали мальчишки. Осмелев, они один за другим перелезали через косые жерди. — Она потом от них убежала! Вот! А он родился! А отца у него нет!
Лют задохнулся от ярости. Молча схватил из-за сапога плеть и погнал завизжавшую ватагу — кого куда… Остановился с трудом. И вернулся к боярину, который как раз спрашивал малыша, в каком дворе найти его мать.
Они с Лютом нагнали дружину около полудня, когда те располагались на отдых. Между двумя боевыми конями весело бежал третий. В седле неумело сидела молодая, очень красивая женщина, одетая по-славянски. Ее ноги в разбитых лаптях все выскакивали из посеребренных стремян.
— Жена моя, — представил ее Радогость, снимая с седла. — А звать ее…
Тебя как звать-то? Воины дружно захохотали.
— Жена!
— Что веселитесь! — расправляя грудь, осадил их боярин. Единственный глаз его светился задором. — Сказал жена, значит, жена! — Он поставил свою новую суженую рядом с собой, крепко обнял. — А что? Нехороша?
С другой стороны за боярскую штанину двумя руками держался хазарчонок.
Торгейр Гудмундссон смотрел на гардского ярла, задумчиво пощипывая бороду. Думалось ему про ту вышивальщицу, которая почему-то повадилась сниться ему чуть не каждую ночь…
…С паршивой овцы — хоть шерсти клок.
Беличья Падь была, наверное, настолько же меньше Медвежьего Угла, насколько сама белка была меньше медведя. Всего три дома, поставленных без большого порядка и давно потемневших от времени, смотрелись с крутого берега в чистые воды речушки. Рассказывали, будто Беличью Падь основали охотники, когда-то давно забредшие в эти места и увидевшие здесь несметное количество белок, переправлявшихся с берега на берег. Добытую рухлядь охотники едва дотащили до дому. А позже вернулись к памятному месту — и поселились, на тот случай, если белки придут еще раз.
Однако нашествие не повторялось, и нынче Падь жила совсем небогато.
Чурила никогда не задерживался здесь подолгу. Большой дани здесь взять было нельзя, но зато кугыжа каждый год устраивал ему охоту.
В Беличьей Пади, как и в Медвежьем Углу, о приближении данщиков узнали заранее. Быстрые молодые охотники на выносливых верховых лосях проследили за ними издалека и вернулись незамеченными, опередив словен на несколько дней.
Когда же кременецкие показались возле селения, встречать вышла вся Падь с кугыжей во главе. Вещь небывалая — побросав дела, меряне собрались между лесом и репищами. Смотрели на подъезжавших с тревогой и страхом.
Вышата Добрынич немедля сдвинул суровые брови:
— Небось дани давать не хотят…
Чурила без лишних слов направил Соколика прямо к толпе.
Навстречу уже ковылял дряхлый седой кугыжа, настолько старый, что текучее время с некоторых пор перестало накладывать на него свои отметины.
Чурила помнил его точно таким же и три, и пять и все десять лет тому назад.
— Будь здоров, дед Патраш! — не чинясь, первым поприветствовал он старика. — Чем порадуешь, старинушка? Кугыжа, кряхтя, согнул перед ним закостенелую спину.
— И ты здравствуй, господине, батюшка князь. Соколик тоже узнал старца и ткнулся к нему в руки за привычным угощением. Но дед вдруг повалился на колени, и конь от неожиданности заплясал, вздергивая головой.
— Смилосердствуйся, батюшка, — щурясь на князя против света, жалобно задребезжал старый мерянин. — Руби мне глупую голову… только детей моих припаса на зиму не лишай… не вели казнить, нету у нас для тебя дани.
— А врешь, старый лис, — сказал, подъехав, боярин Вышата. — Не верь, князь, я его знаю, хитрого! Сам посмотрю, много ли напрятал! И где!
Бельчанская дань обыкновенно шла ему и его молодцам. Вышата, сам когда-то тянувшийся в князья, посейчас держал малую дружину, правда, не решаясь пока что проситься у Чурилы по отдельную дань и полюдье. Он был готов хоть сейчас начать шарить по мерянским сундукам, но князь остановил:
— Погоди, Добрынич. Успеется… — Он сурово глядел на униженно молчавшего старика. — А ты, дед, давай сказывай толком. Опередили меня? Кто? Булгары?
Соколик перебирал сильными ногами и фыркал, обнюхивая кугыжу.
— Кугу Юмо гневается на мой род… — зашамкал старый Патраш. — Небесный огонь поджег лес, дичь ушла… лучшие ловища сгорели, господине! Мать Вод разогнала в море всю рыбу…
Вышата, не жаловавший меряй, только поморщился:
Патраш, как и все это племя, называл морем свою речку — курице перелететь. А старик продолжал:
— Не погуби, княже… не отними последнего… Кто тебя на будущее лето охотиться-то поведет…
— Небось все не перемрете! — вовсе вскипел было боярин Вышата. Но под взглядом князя умолк, не договорив. Забыл, увлекшись, каково перечить колодезникову сыну. Ишь зыркнул-то бледными глазищами… что оплевал! Так бы был добр с верным боярином, как с чужаками! Дождешься от него…
Тут со стороны толпы долетел негромкий металлический шум. Это Сельчане, следуя примеру кугыжи, кланялись князю: помилуй! И не только женщины, чьи привески на косах и груди подавали свой голос, но и суровые охотники, меченные когтями зверей…
Чурила про себя отметил лишь одного молодого мужчину, одетого богаче многих. Этот парень поглядывал вокруг так, словно общая беда его не касалась.
Мысленно Чурила завязал себе узелок. И обратился к кугыже:
— Вставай, дед… так и быть, на сей раз прощу. Старец, постанывая, поднялся и потянулся к стремени перепачканной в земле бородой — поцеловать сапог. Толпа мерян нефомко зашумела. Призрак голодной зимы отодвинулся, растаял. А будущее лето наступит еще не скоро.
— Однако ты, дед, помни, в срок все спрошу, — сказал Чурила. — А чтобы ты, старый, не запамятовал, возьму у тебя к себе старшего внука…
— Все будет, как скажешь, — захлопотал старый Патраш. — Только нынешний день не сердись на нас, непутевых…
Отведя лихо от деревни, он помолодел на глазах. Проворно отряхнул залепленные зеленью колени, вспомнил про Соколика, сунул ему сладкую, на меду, лепешку. И под уздцы повел к своему дому, повторяя:
— Кланяйтесь, дети мои… благодарите князя…
Дом деда, по-мерянски кудо, был в селении заметно больше других. То было старое гнездо всего рода седобородого Патраша, того самого рода, что основал когда-то Беличью Падь. Здесь еще жили те времена, когда на каждой возделанной поляне обитала только родня, от дедов до правнуков. И парни, не желавшие брать в жены сестер, отправлялись искать невест на край света — за реку, за лес.
Как и род, бережно хранимый дом был еще крепок. Прочно стояли врытые в землю угловые столбы, поддерживавшие еловые плахи стен и низкую крышу, крытую корьем. Дом был длинный, без окон — для тепла, с единственным входом посередине. Туда и повел дед Чурилу, троих бояр и Халльгрима с Торгейром, безошибочно определив, что эти двое, приехавшие впервые, сидели в дружине не на последних местах.
- Предыдущая
- 72/119
- Следующая
