Лебединая дорога - Семенова Мария Васильевна - Страница 62

• Предыдущая
• 62/119
• Следующая

Они расступились, давая дорогу, и «серебряная сваечка» встала в дверях, молча поклонившись хозяину.

Малк улыбался в густые усы. Когда еще поглядишь вот так на Чурилу Мстиславича, кротко опустившего глаза.

Сам Малк всю жизнь водил единственную жену Желану — таким уж однолюбом уродился на свет. Сыновей, правда, боярыня ему подарить не сумела, но зато дочерей за двадцать лет набралась полная изба.

— А что, — проговорил Малк с напускной важностью. — Не больно-то широка моя речка, и лес невелик, и на кошеле заплата… Однако и колечко найдется, и белочка, и рыбка красные перышки… Любую лови, которая клюнет!

И указал рукой на лавку, с которой на князя смотрело пять пар смеющихся глаз.

Сестренки захихикали, принялись толкать друг дружку локтями, а старшая, Звениславка, отчаянно вспыхнула и прижалась к матери, пряча лицо. Желана обняла ее, стала гладить по головке:

— Не возьмет тебя щучка, я ее кошке отдам! Не видать тебя ястребу, я на него орла с орлятами напущу. Не дам тебя в обиду, в чужой дом, в немилый, в неласковый…

Чурила шагнул вперед, положил на стол полотняную сумку. Ратибор с Радогостем развязали тесемки:

— Это, хозяюшка, твоим кошкам с котятами, чтобы нашу щучку не съели.

На стол лег большой ноздреватый сыр.

— А это орлу с орлятами, чтобы нашего ястреба не когтили.

Из сумки появился румяный пирог.

— И впрямь белку выследили, — развел руками Малк Военежич. — Да только как отдать? Неумыта она у меня, лицом черна, волосом непричесана. Не можно!

Чурила кашлянул, впервые подавая голос.

— А я ее свежей водой добела отмою… а в косу цветы да травы вплету.

Малк только головой покачал:

— Платьишко на ней драное, на шее бусы рассыпались, на ножках лапти разваливаются…

— А я ей платье сошью из водяного листа, лапти из камыша сплету лучше старых…

— …ручки у нее кривенькие, ножки хроменькие, а спинка горбатая! Чурила улыбнулся:

— А я ее на руки подниму, на коня посажу, а по речке в лодочке повезу.

Малк в который раз провел рукой по усам, крякнул, прихлопнул ладонью по столу:

— Ну что с тобой делать! Забирай, если у матери отнимешь.

Князь подошел к Желане Гораздовне, согнулся в поклоне чуть не до полу.

— Пожалей доброго молодца, боярыня, — взмолился за него Ратибор. — Гляди-ка, совсем, бедный, по твоей дочке иссох, одни кости торчат.

Он, как мог, втянул щеки, подобрал пухлое чрево, понурился. Радогость скромно потупил хитрющее око, подпевая:

— Смотри, мать, помрет еще с тоски. Молодой князь продолжал стоять согнувшись, и Желана взяла его за ухо:

— Обидишь мою Звениславушку… я же тебя, бесстыжего…

Она больно дернула ухо, и Чурила запросил пощады:

— Пусти, боярыня, оторвешь… Идет за меня дочка твоя за безобразного, а вот за безухого… Малк Военежич поднялся со скамьи:

— Ну, коли так, гости честные, садитесь за стол. Молодые бояре подошли к Звениславке — вести к жениху, но едва она привстала, как восемь цепких рук ухватили ее с обеих сторон, усадили обратно.

— Выкуп! — пронзительно запищали четыре голоса разом. — Выкуп! Выкуп!

— Это за что же еще выкуп? — спросил Радогость грозно, но никто не испугался.

— А за прокорм, — важно ответствовала младшая, еще бегавшая, как пристало детям, в одной рубашонке. — Мы ее семнадцать лет кормили, семнадцать лет поили, семнадцать лет одевали!

— Она все полы в избе протоптала, лавки дубовые просидела! — подхватили сестренки. — Новые надо!

Делать нечего — пришлось боярам браться за пояса, развязывать кожаные карманы, дарить кому пряник, кому костяной гребешок, кому зеленую бусину. Но вот наконец и сестры отпустили невесту, и Ратибор с Радогостем повели ее под руки, усадили рядом с Чурилой.

Желана Гораздовна подала мужу нож. Боярин примерился и ровно разрезал сыр на две половины.

Доброе лето все жарче разгоралось над древней землей. Из голубой вышины улыбался людям дед Даждьбог, ласкал теплом засеянные поля. Вихрастые молодые ветры .поднимали пыль на дорогах, зазывали в гости дождь. И дождь приходил: выкатывались из-за леса всклокоченные облака, и грозный Перун мчался в небе на вороном жеребце, меча в кого-то громовые стрелы… Но Кременца заоблачный гнев пока не касался: видно, больших грехов никто не творил. И уходила, никого не обидев, ворчунья-гроза. И вновь смеялось чисто умытое небо, и мокрая земля млела и нежилась в тепле, и зеленела повеселевшая листва, и над медовыми чашами цветов хлопотали гудящие рои пчел…

Червень, месяц русальский, близился к концу. Скоро должна была наступить самая короткая ночь в году, ночь, когда солнце спустится с неба искупаться в реке, а наутро справит свадьбу с красной девицей — Заряницей. Готовились к свадьбам и на земле, потому что издавна крепки и счастливы были свадьбы и побратимства, заключенные в купальскую ночь.

Курились по дворам жаркие бани, перетряхивались сундуки, ворочалось в квашнях пыхтящее тесто. По вечерам было слышно, как налаживались к празднику говорливые гусли, как молодые голоса смеялись над только что изготовленной личиной-скуратой, кожаной или берестяной, усатой, рогатой, клыкастой…

А возле двуглавого дуба собирались столетние деды, называли звонкие девичьи имена, выбирая — которая поведет на поляне священную пляску.

В долгожданную ночь солнце особенно медлило уходить с небосклона, долго не гасило на закате прощальных лучей. Но вот наконец поднялась с востока синяя мгла. И брат солнца. Огонь Сварожич, вспыхнул десятками факелов, с которыми потек на холм, к дубу, перекликавшийся народ.

Две вершины священного древа грозно уходили в вышину, прямо к нарождавшимся звездам. Горели в восьми глубоких ямах неугасимые огни. Один за другим выходили из-за дуба, из непроглядных теней, старые старики волхвы, а за ними князья: оба кременецких и круглицкий Радим. В эту ночь между ними не было распри. Старая вражда уснула до рассвета, как меч, убранный в ножны. Три князя стояли рядом, глядя на притихший люд.

Древний дед — всего и волос, что в бороде да усах, — поднял к темному небу липовый ковш, полный отборного зерна.

— Солнышко светлое и трижды светлое, Даждьбог наш Сварожич! — позвал он неожиданно сильным, совсем не старческим голосом. — Поглядел бы, господине, на нас, на малых своих внучат, несмышленых…

Взлетавшие искры золотили белую бороду, долгополую рубаху. Зерно светилось в ковше, переливалось дорогим самоцветным блеском.

— Никогда не оставлял ты нас лаской, — продолжал старик. — Посылал ты нам, господине, и жито, и детей, и всякий приплод! Не оставь же и ныне! Умыться тебе добела, встать завтра ясно, а нам мира и урожая!

Люди стояли так тихо, что слышен был треск огня. Да еще далеко вверху шептала о чем-то невидимая листва.

Но вот шевельнулось в тенях. Выступило из-за дуба что-то белое. Тихо и медленно вошла в круг света пригожая девушка. Чистая рубаха с длинными, до земли, рукавами облегала юное тело, на распущенных волосах лежал пахучий венок.

Расширенные глаза не мигая смотрели во тьму.

Девушку привели кругличане — в это лето черед был их. Старик подал ей ковш. Она, как во сне, подняла спрятанные рукавами ладони, приняла дорогую ношу, прижала к груди. С другой стороны протянули душистый, только что выпеченный коровай. Коровай лег на зерно, поверх встала чаша хмельного меда…

— Сошло с небес солнышко, купается в водах, — ласково сказал ей тот, что молился под дубом. — Иди и ты купайся да восходи в небо с зарей, со светлым Даждь-богом…

Девушка смотрела сквозь него, в уже запредельную даль. Старики выстроились полукругом, поклонились Даждьбоговой невесте до земли. И она двинулась вперед все тем же плывущим медленным шагом. Люди расступались пере,а ней, бросали ей под ноги цветы, зерна, молодые ветви берез. Она же шла, точно ничего вокруг не видя и не слыща. Чем уж там ее опоили — пока самому не поднесут, не узнаешь…

• Предыдущая
• 62/119
• Следующая