Черные звезды (сборник) - Савченко Владимир Иванович - Страница 10

• Предыдущая
• 10/58
• Следующая

18 мая. Сегодня Голуб накричал на меня. Произошло это вот как. Он показывал мне свои расчеты «задачи о нейтриде». Там у него получилось что-то невразумительное — будто бы ядра тяжелых атомов типа свинца вступают при облучении в какое-то странное взаимодействие. Никакого окончательного решения он не получил — слишком сложные уравнения. Однако размышления о тяжелых ядрах подтолкнули его к новой идее.

— Понимаете? — втолковывал он мне. — Мезоны сообщают всем ядрам одинаковую энергию, но чем массивнее ядро, тем меньше оно «нагреется», тем меньше возбудится от этой энергии. В этом что-то есть. Понимаете? По-моему, нужно еще разок облучить все тяжелые элементы и посмотреть, что получится…

Все это было крайне неубедительно, и я сказал:

— Что ж, давайте проверим вашу гипотезу-соломинку.

Вот тут Иван Гаврилович и взорвался.

— Черт знает что! — закричал он. — Просто противно смотреть на этих молодых специалистов: чуть что, так они сразу и лапки кверху! Стоило им прочитать американскую статью, так уже решили, что все пропало… В конце концов, ведь это ваша идея с медленными мезонами, так почему вы от нее сразу отказываетесь? Почему я должен вам же доказывать, что вы правы? «Гипотеза-соломинка». А мы, выходит, утопающие?

— Да нет, Иван Гаврилович, я… Откровенно говоря, я растерялся и не нашелся, что ответить.

— Что «я»? Вы как будто считаете, что статейка и несколько опытов перечеркивают все сделанное нами за год? Это просто трусость! — нападал Голуб.

Насилу мне удалось его убедить, что я так не считаю. В общем-то, он прав. Если не математически, то психологически: еще далеко не все ясно и в каждой из неясностей может таиться то ожидаемое Неожиданное, которое принято называть открытием.

5 июня. Ставим опыты. Подошли к тепловым мезонам и все чаще и чаще получаем после облучения препаратов нуль радиоактивности.

Мне уже полагается отпуск, но брать его сейчас не стоит: в лаборатории и так мало людей. Чертов Яшка! Мне теперь приходится работать и за себя и за него. А другого инженера взамен Якина нам не дают. В наши опыты уже никто, кажется, не верит…

27 июня. А ведь, пожалуй, наврал этот Вэбстер. Не все вещества отталкивают медленные мезоны. Сегодня облучали свинец, облучали настолько замедленными мезонами, что голубой лучик превратился в облачко. И свинец «впитывал» мезоны! А масс-спектрографический анализ показал, что у него вместо обычных 105 нейтронов в атомах стало по 130 — 154 нейтрона. В сущности, это уже не свинец, а иридий, рений, вольфрам, йод с необычно большим содержанием нейтронов в атомах.

Очевидно… Впрочем, ничего еще не очевидно.

5 июля. Получили из висмута устойчивый атом цинка, в котором 179 нейтронов вместо обычных 361. Правда, один только атом. Но дело не в количестве: он устойчив, вот что важно! Такой «цинк» будет в три с лишним раза плотнее обычного…

16 июля. Эту дату нужно записать так, крупно: ШЕСТНАДЦАТОЕ ИЮЛЯ ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ… Эту дату будут высекать на мраморных плитах. Потому что мы… получили!!! На последнем дыхании, уже почти не веря, — получили!

Нет, сейчас я не могу подробно: я еще как пьяный и в состоянии писать только одними прописными буквами и восклицательными знаками. Мне сейчас хочется не писать, а открыть окно и заорать в ночь, на весь город: «Эй! Слышите, вы, которые спят под луной и спутниками: мы получили нейтрид!!»

17 июля. Когда-нибудь популяризаторы, описывая это событие, будут фантазировать и приукрашивать его художественными завитушками. А было так: три инженера, после сотен опытов уже уставшие ждать, уже стеснявшиеся в разговорах между собой упоминать слово «нейтрид», вдруг стали получать в последних облучениях Великое Неожиданное: свинец, превращавшийся в тяжелый радиоактивный йод; сверхтяжелый, устойчивый атом цинка из атома висмута… Они уже столько раз разочаровывались, что теперь боялись поверить.

Облучали ртуть.

Был заурядный денек. Ветер гнал лохматые облака, и в лаборатории становилось то солнечно, то серо. По залу гуляли сквозняки. Иван Гаврилович уже чихал.

Пришла моя очередь работать у мезонатора. Все, что я делал, было настолько привычно, что даже теперь скучно это описывать: подал в камеру ванночку с ртутью, включил откачку воздуха, чтобы повысить вакуум, потом стал настраивать мезонный луч.

В перископ было хорошо видно, как на выпуклое серебристое зеркальце ртути в ванночке упал синий прозрачный луч. От ванночки во все стороны расходилось клубящееся бело-зеленое сияние — ртуть сильно испарялась в вакууме, и ее пары светились, возбужденные мезонами. Я поворачивал потенциометр, усиливал тормозящее поле, и мезонный луч, слегка изменившись в оттенках, стал размываться в облачко.

Внезапно (я даже вздрогнул от неожиданности) зеленое свечение ртутных паров исчезло. Остался только размытый пучок мезонов. И свет его дрожал, как огонь газовой горелки. Я чуть повернул потенциометр — пары ртути засветились снова.

Должно быть, выражение лица у меня было очень растерянное.

Иван Гаврилович подошел и спросил негромко:

— Что у вас?

— Да вот… ртутные пары исчезают… — Я почему-то ответил ненатуральным шепотом. — Вот, смотрите…

Пары ртути то поднимались зелеными клубами, то исчезали от малейшего поворота ручки потенциометра. Сколько мы смотрели — не знаю, но глаза уже слезились от напряжения, когда мне показалось, что голубое зеркальце ртути в ванночке стало медленно, очень медленно, со скоростью минутной стрелки, опускаться.

— Оседает… — прошептал я. Иван Гаврилович посмотрел на меня из-за очков шальными глазами:

— Запишите режим…

Ну, что было дальше, в течение трех часов, пока оседала ртуть в ванночке, я и сам еще не могу восстановить в памяти. В голове какая-то звонкая пустота, полнейшее отсутствие мыслей. Подошел Сердюк, подошла Оксана, и все мы то вместе, то по очереди смотрели в камеру, где медленно и непостижимо оседала ртуть. Она именно оседала, а не испарялась — паров не было. Иван Гаврилович курил, потом брался за сердце, морщился, глотал какие-то пилюли и все это делал, не отрывая взгляда от перископа. Все мы были как в лихорадке, все боялись, что это вдруг почему-то прекратится, что больше ничего не будет, что вообще все это нам кажется…

И вот оседание в самом деле прекратилось. Над оставшейся ртутью снова поднялись зеленые пары. У Ивана Гавриловича на лысине выступил крупный пот. Мне стало страшно… Так прождали еще полчаса, но ртуть больше не оседала.

Наконец Голуб хрипло сказал:

— Выключайте, — и тяжело поднялся на мостик, к вспомогательной камере, откуда вытаскивают ванночку. Сердюк выключил мезонатор. Иван Гаврилович перевел манипуляторами ванночку во вспомогательную камеру, поднял руку к моторчику, открывающему люк.

— Иван Гаврилович, радиация! — робко напомнил я (ведь ртуть могла стать сильно радиоактивной после облучения).

Голуб посмотрел на меня, прищурился, в глазах его появилась веселая дерзость.

— Радиации не будет. Не должно быть. — Однако стальными пальцами манипулятора поднес к ванночке трубочку индикатора. Стрелка счетчика в бетонной стене камеры не шевельнулась. Голуб удовлетворенно хмыкнул и открыл люк.

Когда ртуть слили, на дне ванночки оказалось черное пятно величиной с пятак. Стали смотреть против света, и пятно странно блеснуло каким-то черным блеском. Отодрать пятно от поверхности фарфора не было никакой возможности — пинцет скользил по нему. Тогда Иван Гаврилович разбил ванночку:

— Если нельзя отделить это пятно от ванночки, будем отделять ванночку от него!

Фарфор стравили кислотой. Круглое пятно, вернее — клочок черной пленки, лежал на кружке фильтровальной бумаги… Потом уже мы измерили его ничтожную микротолщину, взвешивали (пятно весило 48,5 г), определили громадную плотность. Неопровержимые цифры доказали нам, что «это» — ядерный материал. Но сейчас мы видели только черную пленку, крошку космической материи, полученную в нашей лаборатории.

• Предыдущая
• 10/58
• Следующая