Источник - Рэнд Айн - Страница 26
- Предыдущая
- 26/220
- Следующая
— Да, но… я особенно не тороплюсь, я ведь, собственно, пришёл тебя проведать и…
— В чём же дело, Питер? Что тебя беспокоит?
— Ничего… Я…
— Ты хочешь знать, почему я так поступаю? — Рорк улыбнулся, без сожаления, но и без энтузиазма. — Так ведь? Я скажу, если тебе интересно. Мне совершенно безразлично, где теперь работать. В городе нет архитектора, у которого мне хотелось бы поработать. Но где-то работать надо, можно и у твоего Франкона, если там согласны на мои условия. Я продаю себя, Питер, я готов вести такую игру — до поры до времени.
— Честное слово, Говард, не надо так смотреть на это. У нас перед тобой откроются безграничные возможности, надо только немножко пообвыкнуть. Хотя бы увидишь, для разнообразия, как выглядит настоящее архитектурное бюро. После Камероновой дыры.
— Об этом, Питер, помолчим. И сейчас, и после!
— Я не собирался критиковать и… я вообще ничего не имел в виду. — Он не мог сообразить, что сказать и какие, собственно, чувства следует испытывать. Это была победа, но какая-то уж очень неубедительная. Но всё же победа, и ему очень хотелось найти в себе хоть какую-то симпатию к Рорку. — Говард, пойдём выпьем. Отметим, так сказать, событие.
— Извини, Питер. Это в мои служебные обязанности не входит.
Китинг шёл сюда, готовый проявить предельную осмотрительность и весь такт, на который только был способен. Он добился цели, которой в глубине души и не рассчитывал добиться. Он понимал, что сейчас не следует рисковать. Нужно молча удалиться. И всё же нечто необъяснимое, не оправданное никакими практическими соображениями подталкивало его. Он не выдержал:
— Ты можешь хоть раз в жизни держаться как человек?
— Как кто?
— Как человек. Просто. Естественно.
— Я так и держусь.
— Ты вообще способен расслабиться?
Рорк улыбнулся — он ведь и так сидит на подоконнике в совершенно расслабленной позе, лениво привалившись спиной к стене, болтая ногами. Даже сигарета висит между пальцев, которые совсем её не удерживают.
— Я не об этом! — взвился Китинг. — Почему ты не можешь пойти и выпить со мной?
— А зачем?
— Неужели обязательно должна быть какая-то цель? Непременно надо всегда быть таким чертовски серьёзным? Ты не способен хоть иногда сделать что-то без всякой причины, как все люди? Ты такой серьёзный, такой старый. Для тебя вечно всё такое важное, великое, каждая минута, даже если ты ни черта не делаешь! Неужели ты не можешь просто отдохнуть, быть не столь значительным?
— Не могу.
— Тебе не надоело быть героем?
— А что во мне героического?
— Ничего. Всё. Не знаю. Дело не в твоих поступках. Дело в том, как чувствуют себя другие в твоём присутствии.
— И как же?
— Неестественно. Напряжённо. Когда я нахожусь рядом с тобой, мне всегда кажется, что я поставлен перед выбором. Или я — или весь остальной мир. Я не желаю такого выбора. Не желаю быть изгоем. Хочу быть со всеми или, по крайней мере, не один. В мире так много простых и приятных вещей. В нём есть не только борьба и самоотречение. А у тебя получается так, будто ничего другого и нет.
— От чего же это я самоотрекся?
— О, ты никогда ни от чего не отречёшься! Если тебе что-нибудь втемяшится в голову, ты и по трупам пойдёшь! Но кое от чего ты отказался уже потому, что никогда не хотел этого.
— Это оттого, что невозможно хотеть и того и другого.
— Чего «того и другого»?
— Слушай, Питер, я ведь тебе ничего подобного о себе не рассказывал. С чего ты это взял? Я никогда не просил тебя выбирать между мною и чем-то ещё. Что же заставляет тебя думать, будто я тебя ставлю перед выбором? И почему ты себя неуверенно чувствуешь, если так уверен, что я не прав?
— Я не… не знаю. Я не понимаю, о чём ты говоришь. — Затем Китинг неожиданно спросил: — Говард, за что ты меня ненавидишь?
— Я тебя не ненавижу.
— Вот, вот именно! Так за что, за что ты меня не ненавидишь?!
— А зачем мне тебя ненавидеть?
— Чтобы я хоть что-то мог чувствовать! Я понимаю, что ты не можешь любить меня. Ты никого не можешь любить. Так не добрее ли дать людям почувствовать, что ты хотя бы ненавидишь их, чем просто не замечать, что они существуют?
— Я не добр, Питер. — Поскольку Китингу сказать было нечего, Рорк добавил: — Иди домой, Питер. Ты получил то, за чем пришёл. И довольно об этом. Увидимся в понедельник.
Рорк стоял у доски в чертёжной «Франкона и Хейера», держа в руке карандаш. Прядь ярко-рыжих волос упала на лоб; обязательный жемчужно-серый халат, в который был облачён Рорк, походил на форму заключённого.
Он уже примирился со своей новой работой. Линии, которые он чертил, должны были преобразиться в чёткие контуры стальных балок. Он старался не думать о том, какой именно груз будут нести эти балки. Иногда это было очень трудно. Между ним и проектом, над которым он работал, вырастал образ того же здания — каким ему следовало быть. Он видел, как и что переделать, как изменить прочерчиваемые им линии, куда повести их, чтобы получилось действительно что-то стоящее. Ему приходилось подавлять в себе это знание. Приходилось убивать собственное видение. Он обязан был подчиняться и чертить так, как было велено. Это причиняло ему такую боль, что иногда приходилось прикрикнуть на самого себя в холодной ярости: «Трудно? Что ж, учись!»
Но боль не уходила — боль и беспомощное изумление. Возникавшее перед ним видение было неизмеримо реальнее, чем все листы ватмана, само бюро, заказы. Он не мог взять в толк, почему другие ничего не видят, откуда взялось их безразличие. Глядя на лежащий перед ним лист, он не понимал, почему существует бездарность и почему именно ей принадлежит решающее слово. Этого он никогда не мог понять. И действительность, в которой подобное допускалось, продолжала оставаться для него не вполне реальной.
Но он знал, что долго так продолжаться не может, что надо подождать, что в ожидании и заключается смысл его нынешней работы, что его чувства не имеют никакого значения, что надо, обязательно надо просто ждать.
— Мистер Рорк, у вас готов стальной каркас готического фонаря для здания Американской радиокорпорации?
В чертёжной у него не было друзей. Он находился там как предмет обстановки — нужный, но безликий и немой. Только начальник технического отдела, к которому был приписан Рорк, сказал Китингу после двух недель работы Рорка:
— А у вас, Китинг, голова варит лучше, чем мне всегда казалось. Спасибо.
— За что? — спросил Китинг.
— Вы, впрочем, вряд ли поймёте, — сказал начальник.
Иногда Китинг останавливался возле стола Рорка и шёпотом говорил:
— Говард, ты не мог бы сегодня после работы заглянуть ко мне в кабинет? Так, ничего особенного.
Когда Рорк приходил, Китинг обычно начинал так:
— Ну, Говард, как тебе у нас нравится? Может быть, тебе что-нибудь нужно? Ты только скажи, и я…
Но Рорк прерывал его вопросом:
— А сейчас где не получается?
Тогда Китинг доставал из ящика стола эскизы.
— Я понимаю, что оно и так не плохо. Но если говорить в целом, то как тебе кажется?..
Рорк рассматривал эскизы, и хотя ему хотелось бросить их Китингу в лицо и уйти куда глаза глядят, его неизменно останавливала одна мысль: ведь это всё же здание, и надо его спасать. Так другие не могут пройти мимо утопающего, не бросившись ему на помощь.
Потом он принимался за работу и иногда работал всю ночь, а Китинг сидел и смотрел. Рорк забывал о присутствии Китинга. Он видел только здание, только ту форму, которую он мог этому зданию придать. Он знал, что в дальнейшем эта форма будет изменена, искажена, исковеркана. И всё же в проекте останется хоть какая-то соразмерность и осмысленность. И в конечном счёте здание будет лучше, чем было бы в случае его отказа.
Иногда попадался эскиз проще, вразумительнее и честнее прочих. Тогда Рорк говорил:
— Совсем неплохо, Питер. Растёшь.
И Китинг ощущал небольшой странный толчок в груди — тихое, интимное, драгоценное чувство, которое никогда не возникало от комплиментов Гая Франкона, заказчиков, вообще кого-либо, кроме Рорка. Вскоре он совершенно забывал об этом, особенно после того, как окунался в более весомые похвалы какой-нибудь богатой дамы, не видевшей ни одного его здания, которая роняла за чашкой чая: «Вам, мистер Китинг, суждено стать величайшим архитектором Америки».
- Предыдущая
- 26/220
- Следующая
