Девица Ноvодворская. Последняя весталка революции - Додолев Евгений Юрьевич - Страница 17

Когда-то нацисты были загнаны в свои крысиные норы и дышали через соломинку, хоронясь в камышах. В такое же положение следует поставить и руководящих коммунистов. Чтобы не смели оправдываться и оправдывать преступления против человечества. В Албании вдова Энвера Ходжи получила девять лет.

А в России мы что, должны задохнуться на общем гноище с коммунистами?

Да, мы не победили. Общество, простертое ниц, не вправе ничего требовать, оно не заработало и того, что ему бросили Горбачев и Ельцин. Какой Нюрнберг после поражения?

Но если победили они, зачем судить гэкачепистов? Пусть они судят нас за антифашизм. Тех диссидентов, которые еще не смылись. Хватит для процесса. Судите Владимира Гершуни, семью Подрабинеков, Льва Тимофеева, Сергея Григорьянца, меня, ДС, Константина Борового, Глеба Якунина, ПЭС. За то, что мы выжили, за то, что защищали идею демократии у Белого дома, за то, что смеем вам напоминать о вашем поражении и о вашем позоре.

Лучше добрая гражданская война, чем такой худой мир. Но на гражданскую войну советские кролики не потянули. Не им судить и не им «вязать и разрешать». Спросите у тех, кто имеет право судить. У диссидентов, боровшихся с коммунизмом, у тех, кто имеет сроки, приговоры, антикоммунистический стаж. Я думаю, что Огурцов и Шафаревич в наших рядах – абсолютное меньшинство. Диссиденты – единственные победители. Им принадлежат по совести и власть, и право судить. Причем без всяких выборов. Или вы всерьез считаете, что мы пойдем оспаривать власть над вашими заячьими душами у Анпилова, Руцкого, Вольского, Стерлигова и Проханова? Не дождетесь, мои дорогие. Те, кто стоял у Белого дома на баррикадах, – единственные судьи для гэкачепистов. И судить их надо не по советским законам. Никакой Родине они не изменяли. За это надо судить не их, а меня. Они-то были верны делу социализма. Имейте мужество это признать. Нет! Здесь политический процесс. Судят социализм, коммунизм, КГБ, СА, тоталитаризм. Это правый суд. Но давайте без вранья. В отличие от Леонида Радзиховского я не боюсь правды. Итак, если вы хотите знать мой вердикт и мой сценарий нашего псевдо-Нюрнберга, могу перейти с поля эмоций на линию юридическую – минимальной самообороны.

1. Признать КПСС преступной организацией, а преступления коммунизма – преступлениями против человечества. Без суда: судьи сами коммунисты. Международный суд с участием диссидентов.

2. Запретить указом (не знаю, чьим только!) коммунистические и нацистские организации (все бесчисленные КПСС, ВКП (б), РКП, ФНС, Соборы, РОС, «Память»). Запрет означает только одно: нельзя участвовать в выборах (и избирать, и избираться). Митинги, собрания, выступления в СМИ, издание прессы этими организациями – без ограничений.

3. Запрет на профессии (в образовании, в управлении и в суде) для них же и для всех сотрудников V отдела КГБ и функционеров компартии, начиная с секретарей райкома. Прочая деятельность – без стеснений.

4. Открытие всех архивов КГБ, опубликование в печати имен всех стукачей.

5. Лишение дипломов врачей-психиатров, которые в ПБ и СПБ пытали диссидентов. Лишение их избирательных прав.

6. Лишение избирательных прав руководителей компартии и сотрудников V отдела КГБ.

7. Освобождение даже от минимального наказания тех коммунистов и гэбистов, которые сделали кому-то добро, кого-то спасали, смягчали репрессии, по рекомендации диссидентов.

Я лично не хочу кары ни для Ельцина, ни для А. Яковлева, и еще найдутся люди, которые сделали добра больше, чем зла.

8. Процесс ГКЧП – это лишь этап. Танки в Тбилиси, Баку, Вильнюсе – это было не лучше. Выдать для суда генералов Родионова, Усхопчика и руководителей рейда в Баку народам Грузии, Литвы и Азербайджана. В следующий раз армия будет думать, надо или не надо выполнять такой приказ.

9. Судить гэкачепистов не по УК, а за ввод танков в Москву, запрет газет, «Лебединое озеро» по телевидению и смерть ребят. А также за запрет митингов. Оправдать Стародубцева и Тизякова – это просто участники массовки, бедные советские кролики, взятые для ровного счета.

Тех гэкачепистов, которые покаялись, которые жалеют о своих действиях, оплакивают ребят (похоже, это Язов), отпустить, засчитав в наказание срок, что они отсидели. Присудить штраф, который они будут всю жизнь платить семьям погибших.

10. Тех, кто считает себя во всем правым, но танки в Москву не вводил (они ему не подчинялись), лишить избирательных прав. И отпустить.

11. Тех, кому подчинялись танки, но кто считает себя вправе давить ими людей, подвергнуть суду родственников погибших (кроме смертной казни, конечно). Освободить из тюрьмы, когда до них дойдет, что давить людей танками на улицах городов нельзя.

12. Все, что скажут гэкачеписты о Ельцине и Горбачеве, не принимать к сведению.

Но если и этого минимума не сделать, тогда не обессудьте: мы останемся врагами этого государства. Совет вам с коммунистами да любовь.

Я знаю, что этого не будет. Ничего никогда не будет. Совести не будет. Демократии не будет. Правды не будет. Наша улица не ведет к Храму. Наша улица ведет на помойку.

Красная армия. Красный суд. Красные зрители. Красные прокуроры. Красные подсудимые. Красные знамена…

Какая красная тоска!

Марк Захаров поставил «Женитьбу Фигаро». Марк Захаров ничего не делает просто так. Если Бомарше, значит, в нем что-то зарыто. Какая-то страшная, ослепляющая фейерверками, сыплющая блестками и позолотой тайна. Так что же зарыто на сей раз недалеко от Пушкинской площади? Почему от веселого, бесшабашного спектакля волосы долго стоят дыбом? Какая странная зависимость от времени, обратно пропорциональная зависимость! Та же «Женитьба Фигаро» в Театре сатиры в мрачном 1968 году смотрелась как нечто жизнеутверждающее и оптимистическое. «Бери барабан и не бойся». А в 1993 году тот же спектакль смертельно, окончательно печален. В чем тут соль? А в том, что Бомарше написал свою пьесу до, а не после 1789 года. Напиши он ее где-то в 1845 году, он кое-что бы уточнил. Бомарше не успел, на свое счастье. Не успел узнать. Закрыть тему выпало Марку Захарову. Собственно, спектакль не о женитьбе. А о поминках. Ведь поминки имеют внешнюю форму праздника: на них пьют, едят, ловят кайф, даже смеются.

Наши праздничные поминки… Марк Захаров приготовил нам поминальную кутью. И нам, и себе – хватит на всех. В 1968 году тоненький Миронов, пьянея от собственной храбрости, ожидая то ли ареста прямо на сцене, то ли закрытия спектакля и театра, бросал в зал слова. Зал замирал. «Ой, что-то будет?» – думал зал. По залу бродил призрак революции. Но зал себя переоценил. И что такое революция? Конец времени или продолжение его в иной суперобложке? Французская революция – это тоже были поминки. Разве сиятельный граф даже в самый либеральный век откажется прижать в уголочке хорошенькую Сюзанну, впрочем, предложив расплатиться с ней по себестоимости?

Но черт с ними, с французами. Мы всегда играли свое, даже когда ставили чужое: либеральные идеи, революции, марксизм, коммунизм, «Женитьбу Фигаро». Все комические, привнесенные в наш воздух молекулы конденсируются в мощный трагический кристалл. Марк Захаров захотел помянуть Андрея Миронова, накрыв стол угощением от Бомарше. И, поминая, он вспомнил… наше гордое застойное отчаяние. Наши полновесные оскорбления и проклятия в адрес строя (вполголоса, вслух, во сне, беззвучно, на ухо, на кровлях). Наши мечты о добродетели и о праздничной свободе. Наше счастье от того, что мы знали, зачем встаем с постели. Нашу чистую ненависть и нашу любовь. Почему по сцене в самый неподходящий момент проползают санкюлоты, почему так побочно стреляют пушки, почему революция похожа на задник сцены, на декорацию, на кулисы? Да потому, что она такая и есть. Она – только эпизод в этой проклятой, заданной раз и навсегда жизни, и не самый существенный эпизод. Наши три августовских дня – все, что мы получили достойного в этом веке за прадедов, дедов, отцов, это наше единственное достояние, которое кто-то сгоряча воспел, а кто-то хотел завещать внукам, – это были декорации, где нам позволили сыграть нашу заветную роль. А главное действо шло на сцене. Там решался вопрос о том, почем мы теперь пойдем и какими методами нас будут употреблять. И вместе с трехцветным знаменем мы получили новые условия трудового договора. Я говорю не о народе, потому что власть у нас никогда не вожделела к народу, но только к интеллигенции. Зачем насиловать народ, не имеющий ни памяти, ни воли, ни смысла, ни сексуальной привлекательности? Народ у нас одного пола с властью. Власть мужицкая, и народ – мужик мужиком. Половые же извращения между особями одного пола жестко пресекались добродетельными идеологами КПСС. Так что власть народ не употребляла, а употребляла интеллигенцию. Особу, биологически устроенную иначе. Одаренную разумом, и памятью, и волей. До Горбачева сексуальные отношения власти с интеллигенцией выглядели как чистая уголовщина. Нас насиловали зверски, целым взводом, а потом убивали. И было еще большим везением попасть в гарем, под охрану бдительных евнухов из Идеологического отдела ЦК. Наложниц убивали только в случае крайней необходимости, по настроению. После Сталина наложниц стали содержать лучше, не топили в мешках, однако насиловали регулярно. За измену же карали по законам шариата и зарывали в неосвященном месте. И вот пришел Горбачев. Он все еще насиловал, но уже обещал жениться и даже платил согласно тарифу, по часовой сетке. После же августа группа «Освобождение труда» преуспела и восторжествовала: нас не насилуют, брак с властью заключается на небесах, нам платят в зависимости от нашей квалификации, а самые продвинутые и передовые девочки, вроде меня, даже сами выбирают себе клиентов! В принципе демократия в нашем родном контексте – это такая ситуация, когда мы работаем на панели в удобные нам часы и выбираем, с кем нам идти и за какую плату (желательно в СКВ). «А в комнатах наших сидят комиссары и девочек наших ведут в кабинет». Было ясно, что мы только меняем комиссаров. Мне это стало ясно 23 августа, когда я вышла из Лефортовской тюрьмы и услышала историческую речь Ельцина на пригорке, откуда сволокли Феликса: «Идите спокойно по домам, я обо всем позабочусь». До сих пор меня разбирает любопытство: неужели 21 мая меня арестовали специально для того, чтобы было кого выпустить после победы августовской революции? (Что за революция без освобождения политзаключенных!) Я не ропщу. Работа хорошая, сдельная, по специальности. С героическим началом и благополучным концом. На панели есть и такое амплуа – профессиональные революционеры. От нашего бескорыстного горения в застенках, «в рудниках на железной цепи» и у Белого дома кто-то хорошо покорыстовался. Впрочем, нам щедро заплатили. Даже мне. Если меня выпустили и закрыли дело без всяких уступок с моей стороны – значит, это было кому-то нужно. Если меня печатают хотя бы где-то – значит, комиссары не наложили вето. Просачиваюсь иногда на телевидение – значит, не заделали все дыры и не рассыпали отраву для нонконформистской мышки. На панели все имеет свою цену: и конформизм, и нонконформизм. Конечно, нонконформист будет ходить пешком и не будет у него виллы или особняка, но на скромную квартирку, книги и шоколад ему хватит. Нас покупают на другом. Нам в мышеловку кладут не сыр, а возможность говорить нашу правду. Кто сможет отказаться? А наша правда – очень нужная костяшка домино, дабы составить «рыбу» – одну общую ложь. Мы обречены на нашу панель, потому что в нынешней демократии нет ничего, кроме панели. Вне панели только смерть. Но даже если пойти и повеситься, чтобы документы ДС сегодня не выставляли в Музее революции, через зал от «Искры» и прочих лениниан, твою смерть припишут делу рук коммунистов или национал-патриотов и изготовят соответствующий документ: «Так будет со всеми демократами». Как доказать, что мне хочется повеситься именно от морального уровня моего демократического лагеря, от грязи, забрызгавшей мои трехцветные знамена? От коммунистов и нацистов я вешаться не стану. С ними мне хочется драться. Пусть они сами меня вешают! Но я не могу драться со своими, а эти свои не убивают, они утонченно насилуют, и от них не спрячешься ни в одном монастыре. Спектакль Марка Захарова – последняя месть изнасилованной интеллигенции, которая только и может, что выбрать себе соответствующий кабинет. Никто из нас не сохранил свою девственность; Мария тоже была чиста, но высшая сила овладела ею путем непорочного зачатия. Даже самые лучшие из нас кого-то родят от этой власти: брокеров, менеджеров, нуворишей. Власть сохранила право первой ночи. Но теперь она делает это вежливо и не даром. Это выигрыш, других ставок в банке не было. В конце концов, могло быть и хуже.