Пляски теней (СИ) - Клецко Марина - Страница 34
- Предыдущая
- 34/36
- Следующая
Вблизи заплакала сухенькая старушка, горько и безутешно.
На сцену не спеша поднялся Владимир Петрович.
– Простите меня, старика, – сказал он, вынимая из кармана сложенный вдвое листок бумаги, – я прочитаю, а то волнуюсь, боюсь сбиться. «На старости лет мы с женой столкнулись с такой человеческой подлостью, что…», – начал было старик, но слова его тут же потонули в рокоте возмущенных голосов. Владимир Петрович отложил исписанный листок и, стараясь не обращать внимания на гомон негодующей толпы, начал рассказывать о том, что с ним произошло. О доносе, в духе сталинских времен, о наглых, сытых полицейских, которые вломились в дом, словно разбойники. Ночью, с обыском, с хамским допросом… О том, как несправедливо, беззаконно и бесчеловечно поступает тот, кто, казалось бы, должен быть образцом любви и прощения, и, наконец, о том, как стыдно ему, восьмидесятилетнему старику, смотреть на судебных заседаниях в глаза священнику, который лжет, лжет…
Но никто не слушал обиженного старика. Толпа бурлила. Было горько, больно и обидно.
– Батюшка наш вот-вот встретиться с вечностью, а вы, а вы… – с дрожью в голосе лепетало прелестное создание с невыносимо страдальческим взором.
– Молитвенник…
– Подвижник…
– Святой человек…
– Оставьте его … оставьте его в покое!
– Я че-то не догоняю… – гудел коренастый мужик, с трехдневной щетиной на волевом подбородке. – Семь миллионов на колокольню уже отстегнул, и, что, думаете, зазря? Не был бы уверен в отце Петре, не жертвовал бы. Наш он батюшка. Наш… А старикам-соседям чего надо? Чего они баламутятся? Дорогу? Так я им с другой стороны построю, тоже мне, трагедия…
– Нам не нужно чужого, – с достоинством ответила Родмила Николаевна, мельком взглянув на местного олигарха. – Мы не побирушки. Речь идет о мошенничестве.
К трибуне приблизилась представительная, пышногрудая блондинка. Она достала бумажку и стала читать. Выразительно. Со школьной старательностью.
Сейчас открыто много храмов
И много сотен монастырей
Но праздный люд, сыны Адама
Чуждается святых дверей
Не плачут, изверги, и не рыдают,
Не сознают своей вины,
Все духовенство осуждают,
Их поглотят пространство тьмы….
– с чувством закончила блондинка. Стон всеобщего восторга пронесся над сводами храма.
– Теперь можно мне? – обратилась Маша к благообразному священнику, внимательно наблюдающему за этим театральным представлением.
– Кто это? Представьтесь! – донеслось из толпы.
– Странно, что вы меня не знаете…– усмехнулась Маша, вспомнив донос, испещренный мелкими подписями. – Мне понятны чувства отца Валерия. Разрушение семьи – это всегда трагедия. Но это глубоко личная, частная история. Не для посторонних. Понимаете? И в такой ситуации мы все должны оставаться людьми, а не срывать свое зло на беспомощных стариках.
– Она это, она! – пронеслось между рядами.
– Блудодейка, – горестно кивнула головой сухонькая старушка и погрозила Маше крохотным кулачком.
– Я могу продолжить? – после некоторого молчания спросила Маша. – Поймите, дело здесь не в куске железа и не в двадцати метрах дороги. А в жестокости, мстительности и лжи. Поймите, только в этом.
– Вы, Мария, в Бога-то веруете? – перебила ее сдобная блондинка. – В церкви нашей мы вас не видим… И не видели никогда! – дама торжествующе оглядела затихшую публику. – Значит, батюшка у тебя плохой? А сама-то ты откуда? О детях бы своих подумала! На них ведь ляжет твой смертный грех! Ни них! – Она снова достала бумажку:
Блуд гуляет по планете,
Горячит и плоть, и кровь,
Расставляет злые сети
Обольщает вновь и вновь.
Дети, бедные созданья,
Пал на них разгул отцов,
Одурманенная совесть
В жертву деток принесет…
«Неужели сама сочинила? – Маша с интересом посмотрела на сытую блондинку. – И репетировала, видно, долго, стоя в театральной позе перед зеркалом. Чтобы так, без запинки… С чувством глубокого негодования… Цирковое представление, не иначе!». Толпа колыхалась, гудела, и Маше казалось, что все лица, – и старые, и молодые, и мужские, и женские – сливаются в одно огромное клоунское лицо, с мерзко намалеванным алым ртом.
Родмила Николаевна и Владимир Петрович тоже недоуменно глядели вокруг. Мир абсурда… Театр марионеток, ведомых искусным опытным кукловодом. «Ай да матушка, – с некоторым даже уважением подумала Родмила Николаевна, глядя на свою соседку, скромно потупившись, сидящую на краешке стула. – Развлечение себе устроила, срежиссировала все, вплоть до мельчайших реплик. Ай да матушка! Ай да серый кардинал!…».
С нескрываемым отвращением смотрел на этот балаган и Александр. Какая-то старушка повисла у него на руке, он чуть замешкался, пытаясь ее стряхнуть. Ему все более казалось, что он в приемном покое сумасшедшего дома. Неказистые стихи придавали всему этому какой-то очевидно параноидальный оттенок. «Да вы что, здесь все с ума посходили?», – наконец воскликнул он.
Толпа колыхалась, трепетала в священном экстазе.
– Довольно! – поднял руку архиерейский представитель. – Обо всем, здесь происшедшем, будет доложено владыке, но нам всем нужно помнить, что существуют канонические нормы, согласно которым священник не может приступать к евхаристии с непрощенными обидами в сердце. Решение по итогам этого собрания будет вынесено чуть позже.
Благообразный священник уже было направился к выходу, когда произошло нечто неожиданное. То, чего никто не ожидал.
Отец Петр, чуть пошатываясь, поднялся со своего места, сделал пару неуверенных шагов и – рухнул на пол. Толпа охнула… Некоторое время он лежал неподвижно, а затем медленно пополз к своим обвинителям. Деревенские жители растерянно смотрели на невиданное зрелище.
– Святой!
– Великий подвижник!
– Вот она – сила смирения! – истерично закричала толпа.
– Простите меня, грешного! – промолвил склоненный к ногам своих врагов священник. – Простите меня! – повторил он, но при этом так посмотрел на Марию, что у нее похолодело внутри. В этом взгляде было столько неистовой, испепеляющей ненависти, столько злобы… Какой-то нечеловеческой, звериной злобы.
– Лицемер! – прошептала она. – Это же игра, только игра, все это лицемерие! – Маша беспомощно оглянулась вокруг. – Вы не видите? Нет? – Детский липкий ужас охватил ее. Пазлы встали на место. Толпа в едином порыве прославляла своего гуру.
– Святой…
– Святой…
– Святой!
Исход собрания был очевиден. Как и исход бессмысленного бунта обманутых стариков да горстки деревенских жителей. Многоголовый Левиафан торжествовал. Пережевывал очередных дурачков, утробно причмокивая и улыбаясь. Сытый, довольный, наглый зверь.
ГЛАВА 36
Я ЧЕЛОВЕК В САНЕ, А НЕ АБЫ КАК…
Человек с двоящимися мыслями
не тверд во всех путях своих
Иак.1:5-8.
Утром следующего дня неугомонные старики Родионовы опять встретились со своими благочестивыми соседями. На этот раз не в церкви, и не при большом скоплении народа, а в здании мирового суда.
За неделю до церковного собрания старики получили судебный иск о защите чести и достоинства, поданный на них отцом Петром. В заявлении говорилось о немыслимых оскорблениях, коими Владимир Петрович осыпает деревенского батюшку. Среди прочих витиеватых народных изречений почему-то особо выделялись слова «подлец», «вор» и «сволочь». В иске также было обозначено несколько свидетелей этого не просто грубого, а прямо-таки хамского отношения вконец зарвавшегося старика к представителю церкви. Как и следовало ожидать, фамилии этих мифических свидетелей ни Родмиле Николаевне, ни Владимиру Петровичу ни о чем не говорили.
- Предыдущая
- 34/36
- Следующая