Песни черного дрозда (сборник) - Пальман Вячеслав Иванович - Страница 26

• Предыдущая
• 26/161
• Следующая

— Разнять вас, что ли, корешки? — спросил подошедший Александр Сергеевич. — А то ить Борис Васильевич так со мной и не поручкается, а мы, само собой, знакомы все же. Здорово, что ли, землепроходец Полянский!

И хозяин приюта крепко потряс руку учителя.

— Вот оно, времечко! — сказал Борис Васильевич. — Сколько мы не виделись? Года два? Виски уже белые, только усы удалось сохранить тебе в первозданной свежести. Впрочем, цвет волос ни о чем не говорит. Сам-то не гнёшься, ничего, крепенький.

— Ты тоже вроде молодеешь, Боря, тонкий такой, чистый.

Они явно решили говорить друг другу самое хорошее.

— Воздух, сам понимаешь. Горы.

— Мне-то они не очень. Тяжелею с каждым днём.

— Заботы?

— Да будь они!… Кого же ты привёл с собой, Борис Васильевич?

— Команду проводников. Пять человек плюс Саша. Эта шестёрка и поведёт наших ветеранов. Ну, и я, конечно, с ними.

Александру Сергеевичу пришлось потрудиться в это утро у плиты! Аппетита у команды не занимать, лепёшек они уничтожили порядочную горку и чаю выпили три добрых котелка, пока почувствовали себя в форме и смогли тронуться по маршруту, намеченному Егором Ивановичем.

Лишь поздно вечером, у костра, где-то на границе знакомого нам каштанового леса, когда все неясности исчезли и на карты лёг уточнённый маршрут, затихла команда, укрылась в своих спальных мешках, а Борис Васильевич и Молчанов легли голова к голове и долго ещё переговаривались, вспоминали и рассказывали о своей жизни.

— Мой-то как? — спросил Егор Иванович совсем тихонько.

— Дело сделано, — сказал учитель. — Он и без школы дитя природы. В отца.

— Вот и отлично, братуха…

Постепенно фразы их становились короче, паузы длинней, усталость брала своё. Наконец учитель уснул, Егор Иванович глянул на него, вздохнул и тоже закрыл глаза.

Тогда слышнее сделался шёпот и смешки по другую сторону затухающего костра. Танина головка выглядывала из спального мешка, напоминая куколку в одеяле. А Саша, выпростав руку и высунувшись так, чтобы быть поближе к Тане, рассказывал и смешил её без умолку, пока не заметил вдруг, что она уже спит, так и не погасив ответной улыбки на пухлых, потрескавшихся от ветра губах. Только тогда он замолчал, вздохнул и, как улитка в раковину, заполз в свой мешок.

Ранним утром, молчаливые, заспанные и неловкие, все они убежали к ручью, а оттуда вернулись с другим настроением — бодрые, смешливые, покрасневшие от холодной воды.

— Уговор помнишь? — спросил Александр Сергеевич, которому предстоял обратный путь на свой приют Прохладный.

— Зайду за тобой, — сказал Молчанов. — И винтовку принесу.

— Само собой, куда же я с голыми руками. Значит, жду. Бывай…

Пошли в обратный путь походной цепочкой. Егор Иванович вёл группу кратчайшим путём, по известным ему одному тропам. Первый привал сделали на широкой естественной площадке посреди букового леса с редкими пятнами каштанника.

С площадки открывался хороший вид на юг и восток. Две отдельно стоящие головы с рыжими вершинами округло подымались над лесистыми хребтами. Как щербатый зуб в ряду других зубов, стояла гора Хут с обломленными краями и чёрной щелью посредине. Где-то за Хутом падала рваная долина реки, а далеко внизу и вправо среди густейших зарослей на поворотах поблёскивала другая, зелёная река, убегающая по ущелью к морю. У перевалов эти реки шли параллельно, но в разных направлениях. Их разделял каменный горб Главного Кавказа.

Светило нежаркое солнце. Неколебимо-голубое небо обещало устойчивое вёдро. Ранняя кавказская осень, благоуханная, спокойная пора Падающих Листьев и Серебряной Паутины, тихо баюкала разомлевшие горы.

— Чудесное местечко, ребята! — сказал Борис Васильевич, и стекла его очков блеснули. — Все видно чуть не до самого моря. И, между прочим, не просто площадка, а в некотором роде историческое место…

Он обернулся к Саше:

— Помнишь, ты принёс мне обломки кувшина из окрестностей Кабук-аула? Так вот, друзья по институту сообщили, что кувшин черкесский, здесь в своё время работали особо интересные гончары и художники. Адыгейская керамика. Ну, а слово, нацарапанное у горлышка разбитого кувшина, оказалось самым вечным и дорогим словом, какое есть у всех народов и во все времена.

— Жизнь? — подсказал кто-то.

— Честь?

— Мама?

Учитель покачал головой. Нет. Нет.

— «Любимая» — вот что означало это слово.

Поздно вечером, когда стало трудновато различать тропу под ногами, спустились к знакомому месту, откуда до Жёлтой Поляны, в общем, один пеший переход. Там, на счастье, уже стояла машина, которую Борис Васильевич выпросил у директора турбазы. Из последних сил забрались в кузов и через час очутились в своём полупустом интернате. Дома.

Школа все ещё собирала виноград в совхозе.

Гостей ожидали через день.

Из Адлера прибыли один за другим вместительные автобусы и три легковые машины. Они подъехали к просторному школьному двору. Открылись дверцы, степенно вышли пожилые люди в штатском, бывшие бойцы Кавказской армии, защищавшие перевалы. Мелькнули офицерские погоны, от «Волги» бодро зашагал человек в адмиральской форме, потом появился старый генерал с орденами во всю грудь. Штатские почтительно вытянулись.

Борис Васильевич, волнуясь и все время протирая очки, направился к гостям. Егор Иванович стоял за шеренгой школьников, издали рассматривал людей, изменённых временем, стеснительно надеясь угадать знакомых и близких. Ребята тихо перешёптывались. Сама история пожаловала на этот школьный двор.

— Молчанов! Егор! — воскликнул полный человек с одутловатым лицом и заторопился к леснику, расставив короткие ручки. — Милый ты мой разведчик! Живой, здоровый!

А Бориса Васильевича уже обнимал генерал, бывший командир полка, где он служил, отчаянная в ту пору забубённая головушка, а ныне располневший и расстроенный, со слезами на глазах, пожилой — нет! — старый человек.

И пошли, пошли объятия, слезы, бесконечные: «А помнишь? А где Иван, где Виталька — не знаешь?» И все на «ты», по имени, как в далёкие дни армейской службы, когда жизнь и смерть заставили их сбиться в одну дружную и храбрую семью. Приезжие сошлись густой толпой, слышались взволнованные голоса, шум, они привлекли внимание жителей. Скоро возле ветеранов образовалось тесное кольцо. Таня всхлипывала поодаль, Саша кусал губы, ребята старательно смотрели себе под ноги.

Устроители думали сделать митинг, но никакого митинга не получилось, добрая половина приезжих, заплаканные и растрёпанные, переходили от группы к группе; объятия, возгласы удивления, снова слезы и бесконечный, несвязный разговор. Борис Васильевич и Молчанов не знали, кому отвечать, ребята затесались в толпу, заглядывали в лица, слушали короткие, малопонятные обрывки разговоров — как будто открылся учебник истории и сошли со страниц его ожившие герои прошлого. Здесь были и боль утраты, и радость встречи. Здесь незримо веяла крылатая Победа, завоёванная вот этими людьми и теми тоже, кто остался лежать среди камней на холодных перевалах Кавказа…

В горы выступили лишь через сутки, ранним утром погожего дня, когда над долиной говорливой реки, над покрасневшими осенними каштанниками ещё стоял лёгкий туман, а Пятиглавая гора рельефно вонзалась в голубое небо, предвещая хороший день.

Саше поручили группу из двадцати ветеранов. Он вёл их, как водят туристов, но ещё более неторопливо, потому что самому молодому из бойцов было почти в три раза больше лет, чем ему; все они отвыкли от гор и только в памяти ещё сохранили суровые пейзажи горных ущелий, скалистых долин и крутых подъёмов. Вьючные лошади тащили следом палатки, спальные мешки и продовольствие.

Как только вошли в лес, он околдовал их. Притихли, как в великом храме, где бродят тени прошлого. Вздыхали, думали о тех, с кем предстояло молчаливое свидание. На привалах обменивались короткими фразами, всё видели вокруг и, конечно, понимали красоту и величие гор. Но ни один не восхищался вслух, как это делают легкомысленные туристы, чья память не отягощена печальными воспоминаниями.

• Предыдущая
• 26/161
• Следующая