Опальные - Авенариус Василий Петрович - Страница 30

• Предыдущая
• 30/41
• Следующая

— И не за что! — с нескрываемым презрением заметил Юрий.

— Как не за что? Сам ты, чай, видел, как я одного в ангельский чин снарядил.

— То есть добил раненого и беззащитного? Велика храбрость! Молчать бы тебе, а не хвастаться.

— Да сами-то казаки, ты думаешь, отчего храбры?

— Отчего?

— Оттого, что носят на груди ладанки с барсучьей шерстью.

— Полно тебе вздор городить!

— Ан не вздор. И у Шмеля такая ж ладанка.

— Да польза-то от нее какая?

— А польза такая, что чрез барсучью шерсть дьявол в человека свою дьявольскую злобу и кровожадность вселяет. Вот погоди, как раздобуду я себе тоже барсучьей шерсти…

— И продашь свою душу дьяволу? — возмутился Илюша. — Слушать тебя тошно! Отойди, пожалуй. Так что же, Юрий, — обратился он к брату, — коли тебя не принимают в казаки, так и оставаться тебе у них уже незачем.

— Да ведь ты видишь, что они держат меня здесь взаперти.

— Потому что знают от Шмеля, что ты боярского рода, и хотят получить за тебя богатый выкуп.

— И ничего не получат! Денег у меня никаких нет.

— Да воевода внесет их за тебя, а вышлем ему потом из Талычевки.

— Так вот он нам сейчас и поверит!

— Да ведь он старый друг и приятель нашего деда. Вот хоть сейчас пойдем, попросим его; он предобрый…

— Нет, нет, Илюша, оставь уж, не нужно…

— Как не нужно?

Отошедший в сторонку, но продолжавший прислушиваться к разговору боярчонков, Кирюшка зафыркал в кулак.

— Ты чего там опять? — с неудовольствием обернулся к нему Юрий.

— Выкуп выкупом, а есть у нас причина поважнее!

— Какая причина? Ничего ты, глупый, не смыслишь!

— Кое-что, может, и смыслю. Хочешь, я тебе загадку загану? "Без кого кому цветы не цветно цветут, деревья не красно растут, солнышко в небе не сияет радостно?" Ну-ка, разгадай.

— Пошел прочь! Сказано ведь тебе? — буркнул Юрий, вспыхнув до корней волос. — По людям только пустой говор пускаешь…

— Ага, то-то же! Присушила добра молодца краса девичья.

Юрий гневно топнул ногой.

— Уйдешь ты наконец или нет?

Кирюшка понял, что и нахальству есть предел; в виде последнего протеста свистнув, он ушел вон.

— Про кого он это говорил сейчас? — спросил Илюша. — Уж не про княжну ли полонянку?

— Вестимо, что про нее, — нехотя сознался Юрий. — Видит, дурак, что я жалею ее, как и ее брата-княжича…

— Только жалеешь?

— Только!

— Ты, Юрий, с самим собой не лукавишь? От жалости твоей им ни тепло, ни холодно; вызволить их отсюда ты все равно не можешь.

— Ты думаешь?.. — и Юрий понизил голос до чуть слышного шепота: — Я обещал уже княжичу помочь им обоим бежать.

— Да как же ты один-то им поможешь?

— Не один, а с Кирюшкой.

— Если он тебя не выдаст!

— Ну, нет. Он — как злющий, но верный пес: лается, ворчит, а хозяину все-таки руку лижет.

— И ты сговорился уже с Кирюшкой?

— Покамест еще нет. Надо еще раз столковаться с княжичем…

— Мне за тебя страшно, Юрий: ты и их-то, и самого себя погубишь!

— Ну, значит, туда и дорога…

— Что? Что ты сказал?

— Туда и дорога! — с каким-то ожесточением повторил пылкий юноша, и в глазах его загорелся огонь безумной решимости.

— Ну, Юрий, знаешь ли, это у тебя в самом деле уже не простая жалость: княжна заворожила тебя…

— Ну, заворожила! Пусть так! — вырвалось тут у Юрия невольное признание. — Сердце у меня тоже не каменное! Ты, Илюша, слишком молод и понять этого еще не можешь.

— Одно-то я все же понимаю, что чужая девушка тебе дороже родного отца.

— Не говори этого, не говори! Для батюшки я готов хоть сейчас жизнь отдать; но княжна с отчаянья, того и гляди, сотворит что над собой, и я буду за то в ответе. Обещавшись раз, я не могу ее уже обмануть, не могу!

— Ты, Юрий, ей-Богу, теперь точно бесноватый. Ведь ты с нею и слова еще не перемолвил? Она не понимает ведь по-русски?

— Понимать-то понимает. Нянькой у нее была полонянка из казачек… Но что это там, слышишь? Точно она плачет?

Юрий выбежал из-за рубки к атаманскому столу; Илюша — вслед за ним. Все поднялись уже со своих мест. Княжич Шабынь-Дебей стоял понуря голову, с убитым видом, как приговоренный к смерти; княжна Гурдаферид обхватила руками его шею и, укрыв лицо на его груди, плакала навзрыд.

— Ну, полно, голубка моя, полно! — говорил Разин, и в голосе его можно было расслышать совершенно несвойственную закоренелому разбойнику нежность. — Не навеки ж разлучаетесь: будущим летом княжич будет к нам в гости на тихий наш Дон.

— А что бы тебе, Степан Тимофеич, отпустить ее теперь же с княжичем? — вступился тут, разжалобившись, Прозоровский. — Смотри, как она, бедная, убивается!

— Расставаться, знамо, скоробно, не сладко. Но я и то, батюшка князь, делаю тебе немалую уступку: отпускаю княжича без всякого выкупа. Тебе — княжич, мне — княжна; грех пополам.

— Так-то так, и добрую волю твою я не забуду: выговорю для тебя у ее родителя хороший выкуп.

— Да этакую красаву и всеми богатствами персидского царства не выкупить.

— Так что же, Степан Тимофеич, скажи-ка по совести, ты и вправду повенчаться с нею хочешь?

— Как примет только нашу православную веру, так в первый же мясоед и под венец. Да ты, княжич, что воды-то в рот набрал? Втолкуй ей, дурашке, что жить она будет у меня в изобильи и в почете…

Шабынь-Дебей стал было передавать сестре по-своему слова атамана. Но Гурдаферид не дала ему договорить.

— Нет, нет, нет! — всхлипнула она и еще крепче прижалась к брату.

Терпение непреклонного казацкого атамана истощилось.

— У баб, что у пьяных, слезы дешевы, — пробурчал он, и глаза его злобно засверкали. — Эй, молодцы! Уведите-ка княжну в ее покойчик.

Два молодых дюжих казака, прислуживавших за столом, бросились исполнить приказание атамана; один обхватил полонянку вкруг стана, а другой стал насильно отцеплять ее руки от шеи княжича.

— Ну, ну, ну, не Замайте мне ее! — напустился на них Разин.

Внезапно в руке Гурдаферид блеснул кинжал. Выхватила она его, как оказалось, из-за пояса одного из казаков и нанесла бы ему, без сомнения, опасную рану, не схватись он одной рукой за лезвие кинжала. Другой рукой в то же время он схватил руку девушки, державшую рукоятку кинжала, и сжал в кулаке своем с такою силой, что пальцы у нее хрустнули и бедняжка вскрикнула от боли. Тем не менее рукоятку она все еще не выпускала и, извиваясь всем своим гибким стройным телом, силилась высвободить лезвие из казацкого кулака. Как назло тут, однако, кисейная фата, прикрывавшая нижнюю половину ее лица, распахнулась, и казак увидел вдруг все лицо красавицы-персианки. Увидел — и остолбенел, не мог отвести уже глаз. Воспользуйся Гурдаферид этим моментом — и кинжал перешел бы опять в ее власть. Но первым делом ей надо было запахнуться опять фатой от нескромных мужских взоров, — и кинжал остался в руке владельца.

Засунув кинжал обратно за пояс, казак осмотрел свою израненную ладонь.

— Ишь, разбойница-девка! Как кошка царапается.

— Сам виноват, — заметил ему Разин. — Кровью своей, смотри, чадру ей не запачкай!

Что до молодого княжича, то, будучи сам безоружен, он не делал и попытки прийти на помощь сестре. С сжатыми губами, хмурый и бледный, он проводил ее только глазами, пока она со своими двумя провожатыми не скрылась за углом рубки, чтобы быть водворенной в своем покойчике. Когда теперь Прозоровский предложил ему перейти с ним на его, воеводский, баркас, юноша, не прекословя, последовал за ним, бросив, однако, мимоходом взгляд непримиримой ненависти на неумолимого казацкого атамана.

А Илюша все еще не мог решиться уйти от брата и спросил его шепотом:

— Так что же, Юрий?

— Да ты разве ее не разглядел? — был ответный вопрос Юрия.

— Разглядел: такой красоты я в жизнь свою не видел.

— Ну, вот; так чего же ты еще спрашиваешь? Обещался ее спасти — и спасу…

— Или погибнешь?

— Или погибну! Воевода, видишь, уже ждет тебя… Прощай.

• Предыдущая
• 30/41
• Следующая