Символика тюрем - Трус Николай Валентинович - Страница 20

Незадолго до этого у Тани обнаружили рак матки и начали лечить радиацией.

На суде врач просил пощадить ее больную, дать возможность долечить ее. Отказали. Дали год.

В тюрьме у Тани начались страшные боли. Ее положили в больницу на обследование. И вот тут она влюбилась, вернее, ответила взаимностью влюбившемуся в нее парнишке, тоже больному. Он чуть старше ее и болен язвой желудка. Между ними начинается переписка. Таню отправляют в карцер. Но в это время из онкологической клиники приходят ее анализы: да, рак матки. И врачи вновь берут ее в больницу — прямо из карцера.

Случайно Таня оказывается в камере как раз над камерой своего Сережи. Тут уж переписка разгорается вовсю. Они любезничают, строят планы на будущее, а мы их всячески стараемся уберечь от очей надзирателей. Таня дарит ему свой портрет моей работы. Удачный. Влюбленные безрассудны до крайности. И мало того, что они целыми днями строчат друг другу длиннющие послания, что они видят друг друга во время прогулок — они ухитряются несколько раз встретиться в больничных коридорах, когда их ведут на процедуры! Ну тут уже начинаются сумасшедшие объятия и поцелуи, часто на виду у других больных. А среди них есть спешащие на волю любой ценой.

Тане делают операцию. Причем оперирует ее не специалист-онколог, а обыкновенный гинеколог. Операция идет около часа; Таню приводят (а не привозят!) в камеру еле живую.

Через день, когда она еще и ходить не может, ее переводят на корпус, а еще через несколько дней отправляют в лагерь. Сергей передает нам отчаянные письма: «Что с Таней? Где она? Как прошла операция?». Мы отвечаем, но что мы можем ему ответить?

Таня рассказывала ему обо мне. Сергей берет у меня стихи на сохранение. На волю их передать не удалось. Но спустя четыре месяца эти стихи цитирует в своем письме Трифонов. Значит, они живут? А вот жива ли Таня, я не знаю.

Другая женщина сидит за 98 копеек. Сама над собой смеется:

— До рубля не дотянула!

Работала санитаркой, жила трудно, муж бросил… И вот теперь еще это.

История ее такова.

После получки пошла в магазин самообслуживания, чтобы закупить продукты впрок. Хотела взять побольше мяса — вечером ждала подруг. Поглядела — мясо паршивое. Взяла небольшой кусок для супа на завтра, за 98 копеек — много ли нужно одной? Накупила того, другого — получилась полная сетка. У кассы стала расплачиваться и забыла про этот злосчастный огрызок мяса! А контролер углядел. Она сразу извинилась, вынула деньги из кошелька, чтобы заплатить. И вдруг слышит сзади:

— Воровка! Ты ведь живешь на краденое! Я как заметила — она только за этим в наш магазин и ходит!

Оглянулась — продавец из-за прилавка. Ей бы смолчать, а она:

— Да вы сами здесь все воры! Я-то один раз нечаянно заплатить забыла, а вы-то каждый день с полными сумками отсюда уходите!

Завязался скандал. Вызвали милицию и составили протокол. Милиционеры ей заявили:

— Мы вас поставим на учет и будем год за вами следить. Попадетесь еще раз — посадим. Завтра принесете характеристику с работы!

— Черта с два!

Ушла и забыла, и никакой характеристики не принесла. Завели дело и осудили на год. Год она, конечно, отсидит. Женщина измучена жизнью, работу всегда знала самую тяжелую. Но вот комнату свою она потеряет, через шесть месяцев ее выпишут. Куда она денется после тюрьмы? Найдет работу тяжелее прежней с лимитной пропиской? Так еще возьмут ли ее после заключения, пропишут ли по лимиту?

— Вот и вся жизнь за 98 копеек полетела…

А как она добра, приветлива… Представляю, как она прекрасно ухаживала за больными, и жалею больных, лишившихся ее ухода.

Когда я начинаю есть, она подает мне еду в постель: «Лежи, лежи! Тебе силы беречь надо для этапа». Целый день чистит и моет нашу камеру-палату: «Раз нам такой дом дали, так пусть хоть в нем чисто будет!».

И зачем она здесь? Но самое страшное и глупое заключается в том, что таких «преступниц» тут сколько угодно.

Это первая из множества подобных историй. Вот, например, скандалят две старухи-соседки. Обеим лет под 70. Обе давным-давно вырастили детей и внуков, живут в пригороде. У каждой своя хатка, только забор общий. У этого забора они и встречаются вечерами. Обе выпивают. И вот, выпив каждая свою «маленькую», встречаются и, как водится, вспоминают свою жизнь. Кончаются эти воспоминания тем, что вдруг одна припоминает другой не возвращенное 15 лет тому назад решето. «От такой слышу!» Начинается ссора. Заканчивается она обычно тем, что старушонки хватают друг друга за волосы. На следующий день одна пишет заявление в милицию, другая этого сделать не догадывается. В один прекрасный день недогадливую старуху сажают на полтора года по 206-й (хулиганство).

Я ее увидела в Вологодской тюрьме на пересылке. Старуха собирала хлебные корки после обеда и сушила на батарее. При мне она насобирала их уже целую наволочку.

— Работать я не могу, кто ж меня в лагере кормить будет?

Там же, в Вологде, еще одна забавная 206-я. Пожилая женщина пришла в магазин, подвыпив, и попросила бутылку дешевого вина после 19-ти часов. Продавец спокойно отпускает водку мужикам, которых в магазине целая толпа, а ей вино отказывается продать, ссылаясь на неурочное время. Разобиженная, та хватает коробку дешевых конфет и запускает ею в продавца. Хулиганство? Несомненно. Вот и вызвать бы милицию, составить акт, оштрафовать… Продавцы поступают иначе. У магазина довольно высокое крыльцо. Они хватают женщину за руки и за ноги и сбрасывают с этого крыльца. Она падает и не поднимается. Покупатели и прохожие видят это и вызывают «скорую помощь». Только тут перепуганные продавцы вызывают милицию. Слава Богу, «скорая помощь» приходит раньше. Пролом черепа, перелом руки и бедра.

Ну и милиция свое дело сделала. Был составлен акт о хулиганстве. После двух месяцев больницы женщину отдают под суд. Я своими глазами читала в приговоре суда, что «по свидетельству продавцов, обвиняемую никто не избивал, она уже в таком виде пришла в магазин». И вот получила она 2,5 года. В эту историю я бы не поверила, если бы не читала ее на бумаге. И как посетительница магазина умудрилась сломанной правой рукой конфеты бросать?

И все-таки я еще плохо разбираюсь в этих людях, чтобы верить им во всех случаях, когда они мне рассказывают о неправых судах. Видимо, мне просто нужно побыть подольше в этой среде, чтобы разобраться, почему добрая треть преступниц таковыми мне не кажутся.

В конце февраля у меня по всему телу пошли черные нарывы. Возможно, это последствия голодовки, возможно, простая простуда: последнюю неделю меня держали в неотапливаемой камере. Батарея испортилась, а чинить почему-то не стали. Я несколько раз обращалась к врачам и сестрам — никакой реакции. А я не могу ни ходить, ни лежать, меня бросает то в жар, то в холод. Наконец, я устраиваю скандал и все-таки добиваюсь вызова врача. «Похоже на язвенный диабет», — заявляет она и исчезает навсегда. Я прошу сестер сделать хотя бы перевязку — глаза в сторону; «Потом, потом…».

Я задумываюсь, а затем расспрашиваю зэчек, не намечается ли на ближайшее время этап. Да, говорят, есть этап 25-го. Все ясно! Начать лечение — значит, задержать меня в «Крестах». И тогда я иду на приступ: устраиваю дикий шум и грохот 24 февраля и требую врача. Является.

— Завтра этап. Распорядитесь, чтобы мне наложили повязки и дали антибиотики.

— Какой этап?! — забегала глазками тюремная врачиха. — Никакого этапа завтра не будет.

— По моим данным — будет. Но я не двинусь с места, если вы не сделаете мне все, что требуется.

Обещает и уходит. В течение дня я повторяю свой шум несколько раз. В 12 часов ночи мне накладывают повязки на все нарывы и дают несколько таблеток тетрациклина. В 2 часа ночи ведут на этап.

Все время этапа меня лихорадило. Настоящую медицинскую помощь мне оказали уже на месте. Я боялась заражения крови, но и смеялась над теми, кто так боялся меня, кто так мечтал избавиться от меня любой ценой. А зачем брали?