ОГПУ против РОВС. Тайная война в Париже. 1924-1939 гг. - Гаспарян Армен Сумбатович - Страница 54

Для чекистов такие данные не представляли никакой ценности. По воспоминаниям доктора Ландовского, участника доставки генерала из Франции в СССР, в ответ на советы дать ложные показания и тем купить себе спасение Миллер тогда ответил: «Я врать не буду. Так как большевики мне ненавистны, я, как царский генерал, не позволю себе играть на руку этой банде убийц». В конце марта 1938 года Евгений Карлович обратился к Ежову с повторной просьбой разрешить ему бывать в церкви. Для него, воспитанного в православии, отлучение от церкви было нестерпимее тюремного заточения. Генерал даже готов был перевязать лицо повязкой, чтобы во время службы его никто не узнал, но ответа на свою просьбу так и не дождался. Спустя месяц он написал письмо митрополиту Московскому:

«Москва. 16 апреля 1938 года.

Его Высокопреосвященству Владыке Сергию, Митрополиту Московскому.

Ваше Высокопреосвященство! С разрешения Народного Комиссара Внутренних Дел обращаюсь к Вам с нижеследующей просьбой.

Будучи длительно изолирован от внешнего мира, я особенно болезненно ощущаю невозможность посещения церкви. Условия, при которых я покинул свой дом, не позволили мне взять с собой даже Евангелие, чтение которого, особенно в настоящие дни, было бы для меня большим утешением. Поэтому примите милостиво мою покорнейшую просьбу и подарите мне Евангелие на русском языке.

Был бы глубоко благодарен, если бы Вы нашли возможность подарить мне также “Историю церкви“, хотя бы один из учебников, которым пользуются воспитанники семинарий или духовной академии.

Все мое время я посвящаю чтению книг, получаемых из местной библиотеки, но был бы счастлив, если бы мог часть времени из немногих оставшихся мне лет (мне 71-й год) посвятить возобновлению и расширению моих познаний Библии и Житий Святых. Эти две книги я решаюсь просить у Вас, высокочтимый Владыко, во временное пользование на 2–3 месяца, а по прочтении обязуюсь их Вам возвратить.

Препоручаю себя святым молитвам Вашим, прошу Вас, глубокочтимый Владыко, верить чувствам искренней благодарности моей.

На всех допросах Миллер твердо держался такой позиции: ни он сам, ни возглавляемый им Русский общевоинский союз не имели никакого отношения к антисоветским восстаниям внутри страны. Пожалуй, Евгений Карлович был одним из немногих, кто в сталинских тюрьмах не предал ни одного из своих соратников и ничего конкретного так и не сказал. Сравните сами русского генерала с Тухачевским, Дыбенко, Думенко и всеми остальными, которые готовы были дать любые показания, лишь бы сохранить свою жизнь. Вместо признаний в антисоветской деятельности, Миллер предпочитал писать письма наркому внутренних дел Николаю Ежову. Последнее датировано 27 июля 1938 года.

«Народному комиссару Внутренних Дел Союза ССР и Генеральному Комиссару Государственной безопасности Ежову.

На этих днях минуло 10 месяцев с того злополучного дня, когда, предательски завлеченный в чужую квартиру, я был схвачен злоумышленниками в предместье Парижа, где я проживал как политический эмигрант по французскому документу, под покровительством французских законов и попечением Нансеновского Офиса при Лиге Наций, членом коей состоит СССР.

Я ни одного дня не был гражданином СССР и никогда моя нога не ступала на территорию СССР. Будучи тотчас связан — рот, глаза, руки и ноги — и захлороформирован, я в бессознательном состоянии был отвезен на советский пароход, где очнулся лишь 44 часа спустя — на полпути между Францией и Ленинградом.

Таким образом для моей семьи я исчез внезапно и бесследно 22 сентября прошлого года. Моя семья состоит из жены 67 лет и трех детей 38–41 года. Хотя в первые дни по прибытии в Москву я еще очень плохо соображал под влиянием исключительно сильной дозы хлороформа, мне все же ясно представлялось, какой удар, какое потрясение, какое беспокойство должно было вызвать мое исчезновение у моей жены и детей. Что я был похищен агентами Советской власти, в этом, конечно, никаких сомнений у моей жены быть не могло: пример Кутепова был слишком памятен, да и все эти 7¹/₂ лет со дня вступления моего в должность председателя РОВ Союза сколько раз возникали эти опасения и разговоры, причем положение пленников Советской власти всегда рисовалось в самых ужасных красках, что ныне должно было вызвать у жены моей худшие опасения за мою дальнейшую судьбу.

Первое движение мое поэтому по прибытию в тюрьму было — дать знать моей жене, что я жив и здоров и пока что физически благополучен. Краткое письмо моей жене с этим известием я передал в начале октября допрашивавшему меня следователю. Не получив его обещания послать письмо по назначению, я в начале ноября передал начальнику тюрьмы при особом заявлении маленькую записку аналогичного содержания без подписи и без указания, где именно я нахожусь, прося добавить к моей записке какой-нибудь промежуточный адрес, по которому моя жена могла бы мне ответить о состоянии здоровья своего, детей и внуков.

Не получив никакого отклика на это заявление от 4-го ноября (как и на другие заявления от того же числа касательно похищенных у меня денег, принадлежащих другим лицам), я в личной беседе с Вами просил Вас настойчиво связать меня с моей женой, дабы ее успокоить относительно условий моего существования и самому получить сведения о ней и детях.

28 декабря в дополнение к личному разговору, а затем в конце марта и в апреле и моим заявлениям к Вам, я к Вам обращался вновь с этой просьбой, но никакого ответа не получил.

Прошло 10 месяцев, и я ничего не знаю о моей семье и семья моя, видимо, ничего не знает обо мне.

Я вполне понимаю, что усердие не по разуму Ваших агентов, решившихся похитить меня с нарушением всех международных законов и поставивших Вас перед «совершившимся фактом», поставило Вас и все Советское правительство в затруднительное положение и в необходимость впредь, до нахождения приличного выхода из создавшейся обстановки, скрывать мое нахождение в СССР, но все же я не могу не обратиться к Вашему чувству человечности — за что Вы заставляете так жестоко страдать совершенно невинных людей — моя жена и дети никогда никакого участия в политике не принимали. Особенно же меня беспокоит состояние здоровья моей жены, всю жизнь страдавшей большой нервностью, выражавшейся в болезненных приступах при всяком волнении и беспокойстве. Моя жена по матери своей — родная внучка жены А. С. Пушкина, урожденной Гончаровой, бывшей вторым браком за Ланским, и унаследовала, как и ее мать, и сестры, большую нервность, свойственную семье Гончаровых… Меня берет ужас от неизвестности как отразилось на ней мое исчезновение. 41 год мы прожили вместе!

Никогда, ни в какие эпохи самой жестокой реакции ни Радищев, ни Герцен, ни Ленин, с историей которых я ознакомился по их сочинениям, изданным Институтом Ленина и Академией, не бывали лишены сношений со своими родными. Неужели же Советская власть, обещавшая установить режим свободы и неприкосновенности личности с воспрещением сажать кого-либо в тюрьму без суда, захочет сделать из меня средневекового Шильонского узника или второе издание «Железной маски» времен Людовика XIV — и все это только ради сохранения моего инкогнито?

Убедительно прошу Вас посмотреть на мою просьбу в данном случае с точки зрения человечности и прекратить те нравственные мучения мои, кои с каждым днем становятся невыносимее. 10 месяцев я живу под гнетом мысли, что я, может быть, стал невольным убийцей своей жены и все это вследствие своей неосторожной доверчивости к гнусному предателю, а когда-то герою гражданской войны в Добровольческой армии…

Надеюсь, что Вы найдете время ответить и на другие вопросы и просьбы, содержащиеся в моих заявлениях и письмах. Надеюсь также, что Вы отнесетесь благожелательно ко всему вышеизложенному, я — Ваш пленник — буду ждать с понятным нетерпением Вашего решения и приближающегося годового срока моего заключения».