Искусство стильной бедности - Шёнбург Александр - Страница 3

Отец работал не только на «Немецкой волне». Он за­нимался организацией экономической помощи развива­ющимся странам, был защитником природы, а в конце жизни несколько лет представлял родные берега Муль­де в бундестаге. Однако истинным смыслом и целью его бытия оставались лес и охота. Поэтому воспоминания о детстве связаны у меня с промозглой погодой, желтым анораком и улюлюканьем во время облавы, а еще с си­дением на охотничьей вышке, когда нельзя ни шеве­литься, ни перешептываться и не слышно ничего, кроме собственного дыхания. Машина у отца всегда была са­мая дешевая. Его «Жигули», его кожаные брюки и изно­шенные рубашки не раз вызывали у меня отвращение. Только теперь я понимаю, что на самом деле у отца был непревзойденный стиль. Когда я вспоминаю, как он в слегка потертом темном костюме появлялся в бундеста­ге, то отец смотрится лучше, чем множество его с иго­лочки одетых коллег.

Экономность родителей, как я понял впоследствии, была следствием отнюдь не практических, а эстетических принципов. В книге «Дзен в искусстве стрельбы из лука» Айсаку Судзуки, говоря о красоте немногого и эстетике экономии, описывает вабийский идеал самурая. Чрезмер­ность претила самураям, а расточительность считалась «бесчувственной». Моих родителей можно назвать евро­пейскими ваби. Склеенные или потрескавшиеся чайники были отцу милее целых. А из курток он выбирал те, кото­рые не представляли никакой ценности для других.

Когда моя сестра Глория вышла замуж за князя Турн-унд-Таксиса, наша жизнь не вышла из привыч­ной колеи лишь потому, что роль бедных родственни­ков уже была нам хорошо знакома. После окончания войны семья все время жила у богатой родни. Бабушка, перебравшись на Запад, поселилась вместе с детьми у сестры моего деда, которая была замужем за князем Максимилианом Фюрстенбергским, одним из крупней­ших лесопромышленников Европы. С непривычным да­же для того времени великодушием князь предоставил в бабушкино распоряжение часть своего замка Хайлиген-берг на Боденском озере, где та и стала жить с восемью детьми. Лишь много лет спустя, когда у моих родителей появился собственный дом, бабушка переехала к нам. Сестры, брат и я полдетства провели в замках и лесах бо­гатой родни. При этом нас воспитывали так, чтобы мы не путали свое с чужим. Как-то раз я осмелился попро­сить слугу принести «колу» или что-то еще в этом роде и туг же выслушал рацею о том, что детям не полагается обращаться с просьбой к слуге.

В близком сосуществовании бедности и богатства для меня не было ничего необычного. Но между имущими и неимущими всегда сохранялась некая грань. Во время встреч аристократов — на охоте или на праздниках — часто собирается разношерстная компания, только вот бедных родственников любят и уважают далеко не все­гда. Типичным можно назвать случай с вестфальским ба­роном, который после войны велел снести крыло своего замка, чтобы избежать нашествия голодающей родни. Поколение глав семейств, которые регулярно оказывали финансовую помощь всем нуждающимся родственни­кам, давно вымерло. Их дети решили не следовать при­меру отцов, и, разумеется, не вызвали одобрения у бед­ствующей родни.

Смешению бедной и богатой аристократии препятст­вует то, что все меньше богатых живут в больших домах с прислугой, и возможность продолжительного визита бедных отпадает сама собой. Уже прошли те времена, когда можно было заехать попить чаю и остаться погос­тить на тридцать лет. Даже богатые княжеские семейст­ва, которые двадцать лет назад обитали в замках, десять лет назад переехали в небольшие флигели, а сегодня жи­вут в намного более практичных загородных домиках. Повсюду царит современность, миры бедных и богатых почти не соприкасаются. Девяносто процентов аристо­кратов снимают квартиры или живут в секционных до­мах где-нибудь в провинции, трясутся за свое рабочее место, если оно у них есть, и ездят на подержанных ма­шинах. Когда меня уволили, кто-то из сотрудников ска­зал: «Вам же не надо из-за этого беспокоиться!» Сказал так, словно у каждого человека с приставкой «фон» в фа­милии непременно есть заволжские латифундии, куда он в любой момент может удалиться. Но вопреки расхо­жему мнению немецкое дворянство, за исключением не­скольких крупных землевладельцев, давно уже поглоти­ла социальная реальность сегодняшней Германии.

Сам я превратился в настоящего посредника между мирами постыдной бедности и бесстыдного богатства, потому что князю Иоганнесу фон Турн-унд-Таксису нра­вилось включать меня в свою свиту. Получалось так, что в один день я встречался с нефтяными магнатами, маха­раджами и принцами, а на другой шел учиться или зани­маться журналистикой. Всю свою сознательную жизнь я подавлял в себе синдром официанта в отеле «Ритц»: тот вирус расточительства, которым обычно заражаются официанты, работающие в атмосфере роскоши и мотов­ства, а потом возвращающиеся в двухкомнатную квар­тирку, где течет кран.

Экономность родителей вызывала во мне обратную реакцию, и иногда мне нравилось шиковать. Так, напри­мер, я пристрастился путешествовать первым классом. Если в Мюнхене мама провожала меня на вокзал, то я садился в купе второго класса, ждал, пока она скроется из виду, а потом переходил в первый. Мои пристрастия следовало держать в тайне, иначе в семье меня подняли бы на смех. Когда мама нашла у меня счет, свидетельст­вовавший о том, что я купил в мюнхенском «Прантле» дорогой писчей бумаги, то подумала, что произошла ка­кая-то ошибка. А услышав от одной из моих кузин, ра­ботавшей в баден-баденском отеле «Бреннере Парк», что я однажды останавливался у них, решила, что та обо­зналась.

Когда я покинул родительский дом и поселился с друзьями в Лондоне, то порой очень неплохо зарабаты­вал, но умудрялся спускать деньги быстрее, чем получал новые. Тем не менее наличные неким чудесным образом все же появлялись из банкомата, как электричество из сети или вода из крана. Лишь поняв, что не могу уехать с заправки или выйти из привокзального киоска, не на­купив кучу всяких разностей, а во время чистки зубов не закрываю кран, потому что мне нравится шипение воды, не лезу под водительское кресло за выпавшей монеткой, я понял, что моя страсть к расточительству не что иное, как смехотворная реакция на безумную экономность от­ца и матери. Затем я постепенно пришел к выводу, что искусство отказывать себе, усовершенствованное роди­телями, выше любого расточительства не только с эсте­тической точки зрения, но и с практической: оно увели­чивает наслаждение.

Первооткрывателем этого принципа был Эпикур, со­ветовавший избегать чрезмерных чувственных наслаж­дений не потому, что они плохи сами по себе, а потому, что после них наступает похмелье. Согласно Эпикуру, временный отказ увеличивает степень наслаждения. Ко­му мало малого, тому мало всего. В политэкономии это называется «убывающей предельной полезностью»: на­чиная с определенного момента увеличение переизбыт­ка не играет никакой роли. Даже если вы, как Хайни Тиссен, повесите работы Пикассо в туалете для гостей или, как сын шейха из ОАЭ, будете еженедельно пригла­шать Ника Фалдо* на партию в гольф, качество вашей жизни не улучшится.

В обществе чрезмерного достатка потребители неиз­бежно становятся жертвой обмана. Экономика упорно заставляет нас поверить, что счастье можно купить. Пропагандой здорового образа жизни, от аюрведического чая до фитнесшокопудинга, промышленность стара­ется отвлечь наше внимание, хотя теперь уже нельзя не признать: нам надо изменить свое представление о рос­коши! Благосостояние давно не зависит от того, каким количеством денег и вещей мы располагаем. Главное — проявлять сдержанность.

Под сдержанностью подразумевается способность отказаться от того, без чего не могут обойтись осталь­ные. Независимость, при которой чужой стиль жизни не становится примером для подражания. А также понима­ние того, что экономический упадок — не беда и его можно расценить как шанс улучшить собственную жизнь. Макс Фриш утверждал, что кризис — это продук­тивное состояние, важно только избавиться от привкуса катастрофы.