Дневник Чумного Года - Дефо Даниэль - Страница 43

Правда, хозяин дома был обязан в течение двух часов давать сведения наблюдателю, если кто-нибудь из его домочадцев заболевал (точнее, обнаруживал признаки заразной болезни); но находилось столько предлогов избежать этого и оправдать допущенную небрежность, что редко кто давал сведения до того, как дом не покидали все те, кто хотел это сделать, будь то здоровые или больные; и до тех пор, пока это так продолжалось, было совершенно очевидно, что запирание домов не является достаточной мерой, способной предотвратить распространение заразы: ведь, как я уже где-то упоминал, многие уходили уже зараженными, хотя могли и не подозревать об этом. И некоторые из них ходили по улицам, пока не падали замертво; не то чтобы болезнь внезапно поражала их, как удар пули, — зараза уже давно гнездилась у них в крови и постепенно овладевала всеми жизненными органами, пока наконец не добиралась до сердца: тогда больной умирал внезапно, падая, как при обмороке или апоплексическом ударе.

Поначалу, как мне известно, даже некоторые из наших врачей полагали, что люди, умиравшие вот так прямо на улице, заболевали в тот самый момент, когда они падали замертво, будто их настигал гром небесный, подобно тем, кто погибал от удара молнии; однако позднее они изменили свое мнение, так как, обследовав тела погибших такой смертью, они обнаружили либо проступившие бубоны, либо другие явные признаки болезни, которая угнездилась в них ранее, чем первоначально полагали врачи.

Поэтому-то, как я уже говорил, мы, наблюдатели, зачастую не в состоянии были узнать, заражен ли тот или иной дом, пока не было уже слишком поздно запирать его или, как иногда бывало, пока не умирали все оставшиеся в нем обитатели. На Петтикоут-Лейн[269] заразу занесли сразу в два соседствующих дома, и несколько человек в них заболело, но болезнь так хорошо скрывали, что наблюдатель (он был моим соседом) так ничего и не знал о ней, пока ему не прислали записку, что люди в этих двух домах все перемерли и нужно послать туда телеги, чтобы доставить трупы на кладбище. Дело в том, что главы обеих семей, объединив усилия, устраивали так, что, завидев наблюдателя, одновременно выходили из дома и отвечали друг за друга (то есть лгали), да еще заставляли кого-нибудь из округи подтверждать, что они здоровы (а те, возможно, и сами пребывали в неведении); и так продолжалось до тех пор, пока смерть не сделала невозможным долее хранить тайну и не пришлось ночью заказывать погребальные телеги к обоим домам; так что все, в конце концов, вышло наружу. Но когда наблюдатели приказали констеблю запереть дома, там уже не было никого, кроме троих умирающих — двое в одном доме и один в другом — и двух сиделок, которые признались, что в дом попала зараза вот уже девять-десять дней назад, что пятерых здесь уже схоронили, все же остальные члены семей (а семьи были большие) сбежали, — кто уже захворавший, кто здоровый, а кто неизвестно — здоровый или больной.

В другом доме в том же переулке хозяин, когда кто-то из домочадцев заразился, не желая, чтобы дом его был заперт, скрывал это, сколько мог, а потом решил сам себя запереть: он намалевал огромный красный крест на дверях, а под ним слова: «Да поможет нам Бог!» — и таким образом ввел в заблуждение наблюдателя, который решил, что это сделал констебль по распоряжению другого наблюдателя (на каждом участке их было двое); так что хозяин мог свободно входить и выходить из дома, хоть в нем и были заразные больные, до тех пор, пока не был обнаружен обман, а тогда он бежал со здоровыми членами семейства и слугами, так что их так и не заперли.

Все это, как я уже говорил, делало весьма затруднительным, если не вовсе невозможным, остановить распространение заразы при помощи запирания домов; и могло тут помочь только одно: если бы люди перестали считать подобное запирание несчастьем, согласились бы добровольно подвергаться ему и стали бы своевременно и чистосердечно сообщать в магистрат, что они-де заразны, и делать это сразу же, как только сами о том узнают; но так как ожидать этого не приходилось и нельзя было рассчитывать, что наблюдатели будут заходить в дома и их обыскивать, то вся польза от запирания домов шла прахом, и лишь немногие из них запирались вовремя, кроме домов тех бедняков, которым не удавалось скрыть болезнь, да тех немногих хозяев, которые выражением ужаса и оцепенения сами себя выдавали.

Я освободился от этой опасной службы сразу же, как только смог найти себе — за небольшую сумму — подходящую замену; и таким образом вместо того, чтобы служить два месяца, как полагалось, я прослужил не более трех недель; и вовремя ушел, учитывая, что к этому времени наступил уже август и болезнь стала особенно свирепствовать в нашем конце города.

Во время выполнения этой моей работы я, не скрываясь, свободно выражал свое мнение относительно запирания домов в разговорах с соседями; и мы единодушно сошлись на том, что все эти строгости, сами по себе крайне неприятные, имели и еще один главный недостаток: они не достигали своей цели и приводили лишь к тому, что, как я уже говорил, заразные люди все время ходили по улицам; и мы пришли к общему мнению, что во всех отношениях лучше было бы отделять здоровых людей от больных и оставлять с ними лишь тех, кто в таких обстоятельствах брался за ними ухаживать и соглашался быть запертым вместе с ними.

Наше предложение об отделении здоровых от больных относилось только к зараженным домам,[270] и запирать больных — не значит покушаться на их свободу; тот, кто сам не мог передвигаться, если находился в здравом уме, не стал бы возмущаться этим. Конечно, когда больные начнут бредить и впадут в беспамятство, они станут кричать и жаловаться на жестокость обращения; но что касается удаления из этих домов здоровых людей, мы считали это весьма разумным и справедливым; ради их же собственного блага они должны быть отделены от заболевших, а для безопасности остальных людей должны какое-то время прожить в уединении, дабы убедиться, что они здоровы и не заразят остальных; мы считали, что двадцати-тридцати дней для этого вполне достаточно.

И конечно, если бы здоровым людям предоставили дома для такого полукарантина, они имели бы куда меньше оснований считать себя обиженными, чем теперь, когда их запирали в домах вместе с больными.

Здесь, однако, следует заметить: когда похороны стали столь частыми, что перестали звонить в колокола, нанимать плакальщиков, надевать траур по усопшим, как раньше, да что там, даже делать гробы для покойников — короче, когда свирепость болезни столь возросла, дома вообще перестали запирать. Похоже, были использованы все средства и все оказалось бесполезным: чума распространялась с сокрушительной силой, подобно тому, как год спустя распространялся огонь, сжигая все на своем пути с такой яростью, что люди отчаялись в своих попытках остановить его, вот и чума дошла до такого буйства, что люди сидели в оцепенении и смотрели друг на друга, подавленные отчаянием; целые улицы казались вымершими; и не только из-за запертых домов, а просто их обитателей не осталось в живых; двери в опустелых домах были распахнуты, рамы раскачивал ветер, и некому было протянуть руку и прикрыть их. Короче, люди начали поддаваться страху, что все попытки противиться болезни тщетны, что нет надежды и всех ждет одно только горе; и именно в этот момент величайшего всеобщего отчаяния Богу угодно было остановить уже занесенную руку и умерить ярость болезни, притом настолько явно, что это выглядело не менее устрашающе, чем ее начало, и показало, что все вершит именно Его рука, рука Всевышнего, хотя и не без участия земных посредников, о чем я еще скажу в надлежащем месте.

Но все же я должен рассказать о самом разгаре чумы, об ее опустошительном буйстве, о людях, оцепеневших, как я уже говорил, в немом отчаянии. Просто невероятно, до каких крайностей доводила людей чума в самый разгар болезни, и эта часть повествования, думаю, будет не менее впечатляющей, чем остальные. Разве не потрясает человека, находящегося в здравом уме, не производит глубочайшего впечатления на душу его вид мужчины, почти голого, выскочившего из дома, возможно, прямо с постели, на улицу, отходящую от Хэрроу-Элли — довольно оживленного пересечения нескольких улочек, переулков и проездов в районе Мясного ряда в Уайтчепле, — повторяю, разве может не потрясти вид этого бедняги, выскочившего прямо на улицу, распевающего и пританцовывающего со всякими шутовскими ужимками, в то время как за ним вдогонку спешат жена и пятеро-шестеро ребятишек; те умоляют его, ради всего святого, вернуться домой и просят прохожих помочь им, но тщетно никто не решается подойти, а тем более прикоснуться к нему.