Самый жестокий месяц - Пенни Луиз - Страница 40

• Предыдущая
• 40/86
• Следующая

Гамаш замер. Мир вокруг него стал медленно вращаться. Все напряглось. Он увидел седой волос в темной шевелюре Бовуара. У него возникло впечатление, что он может подойти к Бовуару, вырвать этот волос и вернуться на прежнее место, а Бовуар даже не заметит этого.

Арман Гамаш внезапно стал видеть то, чего не замечал прежде.

– Что это значит? – спросил Бовуар.

Гамаш посмотрел на название газеты. «Ла журне». Монреальский сливной бачок. Один из таблоидов, который обрушивался на него во время суда над Арно.

– Это старые новости, Жан Ги.

Гамаш сложил газету и положил ее на свою куртку.

– Но зачем сейчас вспоминать дело Арно? – спросил Бовуар, стараясь говорить таким же спокойным и рассудительным голосом, как и его шеф.

– Сегодня день без новостей. Писать не о чем. Газета шутит. Это une blague[49]. Где ты ее взял?

– Жиль Сандон дал ее мне.

– Ты его нашел? Хорошо. Расскажи, что тебе удалось узнать от него.

Гамаш взял куртку и газету, и они двинулись из церкви на свет божий и в здание прежнего вокзала, а по дороге Бовуар начал рассказывать Гамашу о своих утренних разговорах с Сандоном и Одиль. Бовуар был благодарен шефу за его реакцию, за то, что Гамаш просто отмахнулся от заметки в газете. Теперь и Бовуар мог делать вид, что эта статья ничего не значит.

Они шли в ногу, опустив голову. Сторонний наблюдатель мог бы принять их за отца и сына, которые решили прогуляться в этот прекрасный весенний день и затеяли разговор. Но что-то изменилось.

Разорванная плоть сомкнулась над прицельным словом, и Арман Гамаш продолжал идти, внимательно слушая инспектора Бовуара.

Хейзел Смит уехала в похоронный дом в Кауансвилле. Софи предложила было сопровождать мать, но голос ее звучал так недовольно, что Хейзел решила ехать одна. Да, несколько ее друзей предлагали поехать с ней, но Хейзел не хотела их беспокоить.

Ее словно похитили и поместили в мир приглушенных голосов и сочувствия тому, во что она так пока и не сумела поверить. Вместо встречи в редакции «Журнала вязальщиц» она разглядывала гробы. Вместо того чтобы отвезти бедняжку Эйми на химиотерапию или пить чай со Сьюзен и слушать о ее невезучих детях, она пыталась сочинить некролог.

Как описать саму себя? Дорогого друга? Дорогую спутницу? Той, кого так не хватает… Как найти слова, которые передали бы ее чувства? Те слова, прикоснувшись к которым можно почувствовать, что это те самые слова, какие и нужны? Как описать пустоту, оставшуюся после ухода Мадлен? Комок в горле, которое болит, как от ожога? Ужас, когда ты засыпаешь, зная, что, проснувшись, заново переживешь утрату, как Прометей, прикованный к скале и истязаемый каждый день. Все изменилось. Даже ее грамматика. Она вдруг перешла на прошедшее время. И единственное число.

– Мама! – крикнула Софи из кухни. – Мама, ты здесь? Мне нужна твоя помощь.

Хейзел вернулась из своего далека и направилась к дочери, поначалу медленно, но увеличивая скорость по мере того, как до нее доходили эти слова.

«Мне нужна твоя помощь».

В кухне она обнаружила Софи, лежащую на кухонном столе с поднятой ногой и перекошенным от боли лицом.

– Что такое? Что случилось?

Хейзел наклонилась потрогать ногу дочери, но Софи отдернула ее:

– Нет! Больно.

– Ну-ка, сядь. Дай я посмотрю.

Ей удалось перетащить Софи с кухонного стола на стул. На другой стул Хейзел положила подушку и осторожно подняла на нее ногу дочери.

– Я ее подвернула в выбоине на подъездной дорожке. Сколько я тебе говорила: эти ямы нужно засыпать.

– Я знаю. Прости.

– Я ходила за твоей почтой – и вот тебе на.

– Дай мне посмотреть.

Хейзел нагнулась и осторожными опытными пальцами принялась обследовать щиколотку дочери.

Десять минут спустя Софи была устроена на диване в гостиной, в руке у нее был телевизионный пульт, на тарелке лежал сэндвич с ветчиной, на подносе стояла бутылочка диетической колы. Хейзел туго забинтовала щиколотку дочери и нашла пару старых костылей, оставшихся от того времени, когда Софи повредила ногу в прошлый раз.

Странным образом головокружение, рассеянность и растерянность прошли. Теперь ее мысли целиком были заняты дочерью, которой требовалась помощь.

Оливье принес блюдо с сэндвичами во второй зал своего бистро. Еще он поставил на подсобный столик кастрюлю грибного супа с кориандром, несколько бутылок пива и лимонада на разный вкус. Когда команда Гамаша пришла на ланч, Оливье взял Гамаша под локоть и отвел в сторону.

– Вы видели сегодняшнюю газету? – спросил Оливье.

– «Ла журне»?

Оливье кивнул:

– Ведь это вас имели в виду?

– Я думаю, да.

– Но почему? – прошептал Оливье.

– Не знаю.

– Они часто делают такие вещи?

– Не часто, но делают.

Он сказал это беспечным тоном, и Оливье расслабился.

– Если вам что-то нужно, дайте мне знать.

Оливье поспешил к своим обязанностям – наступило трудное время ланча. Гамаш налил себе тарелку супа, положил жареные овощи, итальянский сэндвич с козьим сыром и сел.

Вокруг сидели его подчиненные, ели суп, сэндвичи и осторожно поглядывали в его сторону. Кроме Николь, которая ела, опустив голову. Хотя они и сидели кругом, ей каким-то образом удавалось делать вид, что она сидит совсем за другим столом, совсем в другом помещении.

Не ошибся ли он, пригласив ее на это расследование?

Гамаш работал с нею вот уже два года, и, похоже, ничего в ней не менялось. Это сильно беспокоило его. Агент Николь, казалось, копила обиды, копила и нагромождала одну на другую. Она была идеальным маленьким генератором огорчений, шрамов и раздражений. Ее фабрика работала денно и нощно, оттачивая ее злость. Добрые намерения она трактовала как покушение на нее, подарки – как бесчестье, счастье других людей – как личное оскорбление. Она помнила каждую обиду. Ни о чем не забывала, кроме своей гордыни.

Но в то же время Иветт Николь демонстрировала способности к расследованию убийств. Она была своего рода идиоткой, обладающей этой единственной способностью, которая, возможно, воспринималась как ум.

И на расследование этого дела она попала не без оснований. Но основания эти она должна была держать при себе.

Гамаш взглянул на Николь, которая так низко склонилась над тарелкой, что туда падали ее волосы. Они свисали таким образом, что образовывали практически непроницаемый занавес. Но в просвете между прядями волос он все же мог видеть ложку, с которой проливалась жидкость, пока Николь подносила ее ко рту.

– Вероятно, вы все читали это. – Гамаш поднял номер «Ла журне».

Все закивали.

– Они, конечно, имели в виду меня, но это ничего не значит. После долгого уик-энда никаких новостей нет, поэтому решили вытащить на свет божий дело Арно. Это все. Не хочу, чтобы это мешало вашей работе. D’accord?[50]

Он оглядел команду. Агент Лемье согласно кивал, агент Николь отжимала суп с кончиков волос с помощью бумажной салфетки и притворялась, что не слышит его. Инспектор Бовуар внимательно посмотрел на шефа, резко кивнул и принялся запихивать в рот громадный сэндвич с ростбифом и хреном на круассане.

– Агент Лакост?

Изабель Лакост сидела неподвижно, глядя на Гамаша. Она не ела, не кивала, не говорила. Просто смотрела.

– Ответь мне, – попросил Гамаш.

Он перестал есть, сложил руки на коленях и все внимание сосредоточил на ней.

– Мне кажется, тут что-то есть, сэр. Вы всегда говорите, что ничто не случается беспричинно. Я думаю, что есть своя причина и у появления этой заметки.

– Что это за причина, по-твоему?

– Вы знаете, что это за причина, сэр. Та же, что и всегда. Они хотят избавиться от вас.

• Предыдущая
• 40/86
• Следующая